потом неожиданно найти его у себя дома. Я отнесся к этому случаю, как данному свыше знаку.

«Видно, что весна моего обновления в этом году — начнется немножко раньше» — подумал я, и еще больше налёг на клавиатуру своего «Симона».

Весною появился указ о роспуске парламента. Указ ожидали многие, кому была дорога эта страна. Ситуация была такой, что с каждым днем ситуация усугублялась, с тела государства выветривался его национальный дух. Оставалась тяжелая оболочка, сотканная из обветшалых советских мифов. Все украинское прицельно унижалось, а здоровое — предавалось остракизму. Так называемая «коалиция» создавала атмосферу скорого реванша; страну готовили к чему-то нехорошему. После выхода этого указа интрига, в которой была невольно замешана вся страна, ее народ, его будущее, нашло продолжение в бесконечных митингах. На улицы Киева потащились колоны «коалиционеров». Их подвозили сюда на автобусах и поездах. Они брели на Крещатик под бело-синими знаменами; с котомками и стульчиками. Брели неровными рядами; как бредут военнопленные. На Майдане с трибун перед ними выступали вожди. По их замыслу было видно, что через Майдан они хотят «пропустить» как можно больше народа. Они этого не скрывали

…Блуждая по Киеву, я видел эти толпы изнеможенных на изнывающей жаре людей, живущих в палатках в Мариинском парке и Крещатике; терпеливо выстаивающих под жгучим солнцем на Великом Майдане. Им, видать, неплохо платили. Купленные за деньги олигархов люди из провинции приезжали сюда на заработки.

От них оставались кучи разного дерьма. Мне не нравилась их уверенность в собственной уверенности. Мне не нравились косноязычные речи их вождей, ежедневно выплескиваемых в микрофоны на головы этих политических туристов.

…Я выходил на станции «Золотые ворота», — шествовал по Владимирской, — гордо пронося тело мимо святой Софии, глядя на ее до половины золоченые купола, — доходил до Андреевской церкви — откуда через Десятинную улицу, — поворачивал мимо Министерства Иностранных дел… Мимо Михайловского Золотоверхого, выходил на Владимирскую горку, — откуда через многолюдный в эти дни Крещатик, через Бессарабку, по Шота Руставели, — добирался до синагоги, садился на «Палаце спорта» в метро…

Это был в то время единственный — долгое время не меняемый маршрут. На Майдане я затевал споры с «коалициянтами» и коммунистами. Взрыв ситуации, которую они считали выигрышной, поверг их в мучительное раздумья и ретивое отстаивание однажды завоеванного жизненного пространства. Это были определенные люди, которым нужна была другая Украина. Они стояли под своими вылинялыми знаменами, бывшие ответственные работники, а ныне хорошо оплачиваемые пенсионеры, отчаявшиеся дождаться «светлого прошлого» …

…Иногда я заходил к художникам. Они живут своим ремеслом на Андреевском спуске.

Я нашел это место на исходе прошлого лета.

Чего там только не увидишь? Матрешки с нетленными образами Ленина и Сталина… Гетьманские булавы. Красноармейские буденовки и армейские шапки. Разная мишура. Флаги, футболки, шаровары…

На футболках есть исторические надписи: «Спасибо, тоби Боже, що я не москаль!».

Спасибо…

Возле памятника незабываемым Проне Прокоповной и Свириду Петровичу Голохвастову, с знаменитых «За двумя зайцами», постоянно фотографируются.

У подножья лестницы ведущей к Андреевской церкви играет свои думы усатый кобзарь.

Здесь же, на скамейке под липами, напротив непревзойденного шедевра Растрелли, я часто вижу одного и того же бомжа. Я застаю его за одним и тем же занятием: он достает из сумки старые глянцевые журналы и ставит на каждой странице галочку. Галочки парят над буквами и картинками, как чайки над волнами. Он в кожаной куртке; на голове его шапка; бородат. Ему лет 40.

На этот раз, я вижу, он держал в руках газету с невянущим названием: «Комсомольская правда». В заголовке: он и я читаем: «Что будет с ценами в мае?». Теперь он напоминает мне странствующего мыслителя; может Сковороду…

Я начинаю расспрашивать его. Он молчит; только смотрит. Я меняю тему, и говорю ему, что я художник, хочу с него писать странствующего философа. Его взгляд теплеет; он начинает говорить мне о шотландцах в килтах, которые приезжали на футбол. Потом завел разговор о компьютерах!!!

— Где ты живешь? — Спрашиваю.

— В Михайловском.

— В Михайловском, — говорю, — живет брат президента — Петр… Ты случайно: не его родственник?

— Нет. — Смеется.

— Жаль, — говорю.

…И вот здесь, среди этой колоритной лубковой праздничности, среди всего этого фиглярства и старины, матрешечной нарядности, — нашли себе укромное местечко художники. Став, самым дорогим украшением Андреевского спуска; его неизменным антуражем…

Вдоль днепровского склона, почти до самого Фуникулера, по обе стороны как бы улицы, были развешаны их намазанные на холсты шедевры. Мне казалось, что в меня входит какая-то новая энергетика. Возможно, что там не было никакой энергетики, что тогда в меня входила только энергетика той неповторимой осени; впечатления от которой останутся во мне навсегда, станут сырьем для моего рассказа. Когда с разлогих кленов на мокрый асфальт ниспадали желтые листья, создавая атмосферу воздушной невесомости; тихого уютного гнездышка, которое свили здесь себе художники.

Для меня тогда это было: самым уютным местом в Киеве. Я вдыхал здесь пьянящие запахи осени. Буйство ее красок, оценивал наравне с картинами художников, выставленными здесь на продаж. Мне кажется, что время, прожитое там, не входит в строки жизни. Об этом я говорю своему хорошему знакомому, художнику и поэту Василию Федоровичу. Друзья называют его «Цианистым калием». Очевидно за то, что похоронил двух жен, и живет с третьей. У него четверо детей. Он поэт, как и многие здесь. Богема наложила не него свой неповторимый шарм, в душе, мне кажется, это добрый слегка застенчивый человек, который выставляет здесь свои стаканы и стаканчики. Свои шедевры он подписывает громкими именами: «Тайная вечеря», «Любовь», «Президент». Он огорошил меня тем, что при первом знакомстве, признался, что он дальтоник.

— Я дальтоник. Я не различаю цветов, — сказал он всерьез. Только глаза выдавали глубоко сидящую в нем иронию.

Потом мы пили водку, сидя на склоне Днепра за карикатурным памятником Шевченко. Он подарил мне четыре своих шедевра.

— Куда я повешу их? — Спросил я. — Я живу в общежитии. У меня нет ни одной стены.

— Ну, найдешь место, — сказал он, уклончиво.

Чтоб отблагодарить его за «картины», я пригласил его в кафе. Я купил бутылку «Хортыци».

Я спросил у него:

— Можно ли научиться писать картины?

— Так вот зачем ты меня сюда привел? — спросил он, и сделал понимающий вид.

Потом глаза его закрылись, и он окончательно вырубился.

Мы тащили его с барменшей по крутым ступенькам лестницы, ведущей из полуподвального кафе. Несмотря на свой небольшой рост, художник оказался тяжелым дядькой. Мы посадили его на асфальт, прислонив спиной к стене. Над домами, как раз, взгромоздилась луна, брызгая серебряным