Андрей опять иронически хмыкнул.

– Да у них и слова-то такого нет – министерство!

– Знаю, что нет, – спокойно парировал студент. – Я сказал, что дед входил в совет старейшин племени.

– А-а, тогда понятно, – разочарованно протянул Шахов, но тут же снова перешел в наступление: – Ну, и чего ты своим враньем добился?

Неужели Гарик не понимает, что один он там пропадет? Ни посоветоваться, ни по душам поговорить не с кем будет. И все время придется себя контролировать, как бы какую-нибудь глупость не сказать или не сделать. Это ж Штирлицем нужно родиться, чтобы такое выдержать! Да и того ведь не сразу к немцам отправили, а сначала в разведшколе обучали, если не в академии. А два курса Финэка в этом деле не сильно помогут.

Возможно, Андрей немного и лукавил, не решался самому себе признаться, что это ему теперь придется тяжело, ему не с кем будет поговорить. В самом прямом смысле, потому как здешний язык он когда еще освоит. Да уж, подставил его студент, натурально подставил.

– Что ты будешь там делать, я спрашиваю?!

– Да что угодно, лишь бы за скотиной по холмам не гоняться! – Гарик тоже понемногу начал выходить из себя. – Думаешь, приятно выслушивать поучения от дикарей, которые даже считать толком не умеют? А там я хотя бы с правящей верхушкой племени общаться буду. И уж конечно, в окружении вождя можно узнать гораздо больше важного и интересного об этом мире.

Шахов с досады хрустнул костяшками пальцев. В том, что говорил студент, была определенная логика. Поговорить с вождем и его приближенными он бы и сам не отказался. Но в то же время он понимал, что нельзя, ни в коем случае нельзя им разбегаться, какие бы радужные перспективы им ни светили, какие бы золотые горы за это ни сулили.

– Да пойми ты, не нравится мне этот Хлаканьяна! – он уже не требовал, а просил, даже умолять был готов. – Что-то он замышляет хитрое и недоброе. И боюсь, что не без твоего участия.

Но Гарик его словно бы и не слышал. Не хотел слышать. И когда это он успел стать таким упрямцем? Или всегда был, только не замечали этого ни Шахов, ни доцент Бернштейн?

– Вот я и узнаю, что он затевает, – самонадеянно заявил студент. – Только мне кажется, что не в Хлаканьяне дело. Просто ты не можешь смириться с тем, что это меня позвал вождь Сикулуми, что теперь от меня зависит, как мы будем жить дальше. Ты привык быть главным, командовать другими, а теперь все изменилось, вот ты и взбесился.

– Ах так? – Шахов побагровел. – Ну и катись к своему Сикулуми. Облизывай его черную задницу. Может, когда-нибудь в главные облизыватели выбьешься, Хлаканьяну на этом посту заменишь.

Гарик побледнел от гнева, но ничего не ответил. Да Андрей бы и не услышал. Он повернулся и быстрым шагом ушел со скотного двора, не попрощавшись с изумленно следившим за этой сценой Бонгопой.

Не попрощался Шахов и с Гариком, когда тот вместе с Хлаканьяной и гренадерами покинул крааль. Потом Андрей весь вечер просидел в гордом одиночестве в хижине, а наутро разыскал Мзингву и заставил шофера переквалифицироваться в учителя зулусского языка. Двое суток он ни на мгновенье не отпускал беднягу от себя, заставляя называть по-зулусски все, что попадалось на глаза. Даже к соседу, снова пригласившему Мзингву курить кальян, они отправились вдвоем, потому что и по дороге, и в гостях Шахов рассчитывал узнать еще несколько новых слов.

Проблемы, конечно же, были. И не только с запоминанием и построение фраз. Некоторые слова Андрей, как ни старался, правильно повторить не мог. Ну, не способен русский человек, не прерывая разговора, так прищелкивать языком, как это делают зулусы[49]. А если не щелкать, то совсем другой смысл получается.

Осознав, что никогда не научится правильно говорить по-зулусски, Шахов поначалу расстроился. А потом вспомнил некоторых своих знакомых из прежней жизни – и заикающихся, и тех, кто просто в детстве к логопеду не доходил. Но ведь понимали же их как-то окружающие. А со временем и вовсе переставали обращать внимание на дефекты речи, кроме разве что откровенно комических оговорок. Ну так пусть и кумало эти его за заику принимают. И Андрей стал повторять слова чужого языка так, как позволял его собственный язык. С паузами, придыханиями, пусканием слюней и прочими спецэффектами. И если Мзингва не переспрашивал, что эти звуки означают, считал свою задачу выполненной.

А на третий день Шахов пришел к Бабузе и заговорил с ним на родному для кузнеца языке. Плохо заговорил, неправильно, путая, а то и вовсе упуская падежи и спряжения, префиксы и местоимения, но зато сам:

– Я хочу… помогать ты… работать на кузница.

Бабузе понял, что само по себе уже являлось победой.

– Твоя рана больше не болит? – недоверчиво спросил кузнец.

– Много работать – рана быстро заживать, – махнул рукой Шахов. – Я сильный, ты не жалеть.

Но Бабузе все равно решил поначалу не перенапрягать выздоравливающего. Поставил его раздувать меха для плавильной печи, которая также размещалась в кузнице. Собственно, никакой кузницы и не было, просто огороженный участок земли за пределами крааля, с небольшим шалашиком, где хранились нехитрые кузнечные инструменты и сырье для работы. Там же от дождя прятали и меха, чтобы не отсырели.

Работать в кузне, даже на открытом воздухе, занятие не из приятных. Может быть, даже особенно на открытом воздухе. С палящим целый день солнцем еще кое-как удавалось справиться – печь стояла неподалеку от большого, ветвистого дерева, и время от времени его тень накрывала Шахова. Да и смесь из коровьего масла и красной глины, которой Андрей по настоянию кузнеца обмазался с ног до головы, тоже спасала от солнечных ожогов. Но оставалась еще и сама печь! От ее глиняного цилиндрического корпуса так и несло жаром, а прерывать работу нельзя ни на мгновение. Кузнец сразу недовольно оборачивался – дуй, мол, сильней. Если металл застынет недоплавленным, придется все заново начинать. А меха-то примитивные, слабенькие, особо не раздуешься.

К сшитому из бычьей шкуры мешку в форме опрокинутой набок четырехгранной пирамиды со стороны вершины подсоединялся полый коровий рог, который затем вставлялся в отверстие печи. А по швам основания пирамиды, со вшитыми внутрь тонкими, но крепкими прутьями, не позволяющими мешку сминаться, прикрепляли пару ременных полос. Помощник кузнеца закреплял нижнюю полосу, положив на нее тяжелый камень, а потом хватался за верхнюю и начинал дергать, закачивая в печь воздух. Раз-два, вверх-вниз. И все бы ничего, только сжимать меха требовалось полностью, до самой земли, и обычно управлялись с ними, сидя на корточках. Но Шахов в послаблениях не нуждался. Сгибался до земли и разгибался обратно. Чем больше амплитуда движений, тем лучше. И для работы, и для нагрузки на мышцы, чтобы быстрей восстановить прежние кондиции.