Общий труд пациентов она считала жизненно важным, поскольку больше всего ее тревожило, что мужчины из барака «Икс» не знают, чем себя занять, поэтому проявляют агрессию. Преодолев острую стадию болезни, пациент на долгие недели погружался в апатию и мучился от безделья в ожидании выписки. Делать здесь было совершенно нечего! Такие, как Нил Паркинсон, кто обладал талантом и находил ему применение, справлялись лучше. Но художники здесь встречались не так часто. К несчастью, сестра Лангтри совершенно не умела обучать ремеслу, даже если бы удалось раздобыть необходимые материалы. Иногда кто-то из ее подопечных обнаруживал интерес к резьбе по дереву, вязанию или шитью, и тогда она делала все возможное, чтобы поддержать это увлечение. И все же, как ни посмотри, отделение «Икс» скучное место, а потому ей приходилось вовлекать мужчин в повседневные дела, постоянно что-то придумывать.

В тот день, когда в госпиталь поступил Майкл, сестра Лангтри, как и всегда по вечерам, вышла из своего кабинета в четверть одиннадцатого с фонариком в руке. В бараке уже потушили свет, оставалась лишь одна лампа в дальнем конце над обеденным столом, и сестра погасила и ее, щелкнув выключателем в углу короткого коридора перед входом в палату. Теперь пространство освещал лишь, луч фонарика, скользивший по полу.

Комната тонула в полумраке, тишину нарушали только звуки дыхания спящих. Странно, но никто из мужчин не храпел. Онор порой задумывалась, не потому ли им удается ладить между собой, несмотря на их болезненную ранимость, капризы и чудачества. По крайней мере, во сне они не нарушали ничьего уединения и могли отгородиться друг от друга. Интересно, храпит ли Майкл? Она надеялась, что нет, ради его же блага, иначе остальные объединятся и объявят ему войну.

С тех пор как отменили светомаскировку, в палате уже никогда не бывало совершенно темно. В окна проникал свет из коридора, который горел всю ночь, и с лестницы, что вела к бане и отхожему месту. Москитные сетки – все до единой – были опущены, мягкими складками обволакивая больничные койки, отчего те походили на причудливые катафалки. Комната и вправду напоминала склеп, где лежали безымянные воины, погруженные в вечный сон без сновидений, окутанные темными облаками пологов, словно дымом погребальных костров.

Машинальным движением медсестры с многолетним опытом Онор Лангтри прикрыла рукой яркий луч фонарика, теперь он светился рубиновым огнем, и лишь между ее пальцами пробивалось тонкое белое сияние.

Сначала она подошла к кровати Наггета и направила приглушенный свет на москитную сетку. Малое дитя, да и только! Конечно, он спал как младенец, чтобы утром объявить, что за всю ночь глаз не сомкнул. Пижамная куртка тщательно застегнута на все пуговицы до самого ворота, несмотря на жару, а аккуратно подвернутое покрывало натянуто до подмышек. Если Наггет не страдал запором, то мучился диареей; когда головная боль его отпускала, начинало нестерпимо ломить поясницу; если кожа не покрывалась кровавыми пятнами мокнущей экземы, похожими на сырое мясо, то пониже спины, как грибы после дождя, вскакивали фурункулы. Наггет не знал покоя, его постоянно терзала какая-нибудь болезнь, настоящая или воображаемая. Он не расставался с потрепанным медицинским справочником, который где-то стянул еще до появления в бараке и который выучил наизусть, так что теперь отлично разбирался во всех недугах. Вечером сестра Лангтри, как всегда, держалась с ним доброжелательно, сочувственно выслушивала жалобы, охотно обсуждала тревожные симптомы, проявившиеся особенно остро, с готовностью выдавала слабительное или обезболивающее, накладывала мази и послушно проводила все лечебные процедуры, которые он сам себе назначал. Если Наггет и подозревал, что бесчисленные снадобья, которыми его потчевали, таблетки, микстуры и инъекции были в основном плацебо, то ни словом об этом не обмолвился. Сущее дитя!

Рядом стояла койка Мэта. Он тоже спал. Слабый красноватый свет фонарика скользнул по его сомкнутым векам, мягко обрисовал мужественное, проникнутое спокойным достоинством лицо. К своему великому сожалению, Онор ничем не могла ему помочь и не знала, что с ним делать. Ставни между его разумом и глазами оставались наглухо закрытыми и не пропускали даже малейшего лучика света. Она пыталась уговорить Мэта потребовать, чтобы полковник Чинстреп как невролог обследовал его раз в неделю, но тот отказался, заявив: «Если моя слепота настоящая, то в конце концов она меня убьет, а если я притворяюсь, как все вы считаете, то о чем беспокоиться?» На верху его шкафчика стояла фотография женщины чуть старше тридцати с волосами, уложенными надо лбом аккуратным валиком в лучшем голливудском стиле, и в темном платье с отложным воротником а-ля Питер Пэн со скругленными уголками. Ее, словно орнамент, окружали три маленькие девочки в таких же воротничках, а на коленях она держала четвертую девочку, которая, должно быть, едва начала ходить. Как странно, что тот единственный, кто не мог или не желал видеть, бережно хранил и держал на виду фотокарточку своих близких. Впрочем, за годы работы в «Иксе» она успела заметить, что здесь куда чаще, чем в других отделениях, у пациентов нет фотографий родных и любимых, а нередко нет и их самих.

Спящий Бенедикт не был похож на Бенедикта бодрствующего. Проснувшись, он становился тихим, спокойным, сдержанным и замкнутым. Во сне он беспрерывно метался, ворочался, стонал и всхлипывал. За него сестра Лангтри тревожилась больше, чем за остальных. Бенедикт будто пожирал себя изнутри, и она не могла ни повлиять на него, ни положить этому конец. Ей не удавалось достучаться до него, но вовсе не потому, что он проявлял враждебность, совсем напротив. Просто Бенедикт ее не слушал, а если слушал, то, похоже, не понимал. Сестра Лангтри сильно подозревала, что его мучат сексуальные желания, и однажды заговорила с ним об этом прямо. На ее вопрос, была ли у него когда-нибудь девушка, он резко ответил: «Нет». – «Но почему нет?» – удивилась она и объяснила, что речь идет не о любовнице, а о девушке, близкой подруге, на которой, возможно, он думал жениться. Бенедикт посмотрел на нее исподлобья и буркнул, скривившись от отвращения: «Все девушки грязные». Больше он не сказал ни слова, и это ее обеспокоило. Тревожило ее не только это – были и другие причины.

Прежде чем подойти к Майклу, она немного отодвинула ширмы, окружавшие обеденный стол: те стояли слишком близко к краю кровати, и он мог случайно опрокинуть их, если вдруг захочет встать с постели среди ночи. Онор сложила ширмы, словно китайский веер, и прислонила к стене. Койка Майкла довольно долго пустовала: в палате она не пользовалась популярностью из-за света, падавшего из окна.

Сестра Лангтри с облегчением заметила, что Майкл спит без пижамной куртки, что в здешнем климате весьма разумно. Ее больше тревожили Мэт и Наггет, которые постоянно кутались, и никакие доводы не могли убедить их отказаться от курток, застегнутых на все пуговицы. Возможно, подумала сестра, они оба еще околдованы женщинами, воплощающими для них благопристойность и скромность цивилизованного мира, мира бесконечно далекого от барака «Икс», матерями и женами.

Майкл лежал, отвернувшись к окну, фонарь светил ему в глаза, но это, похоже, его не беспокоило. «Хорошо, – подумала сестра, – значит, он не захочет сменить койку». Пришлось бы обойти кровать, чтобы увидеть его лицо, но подсматривать, как он спит, ей не хотелось, поэтому она не двинулась с места. Мягкий рассеянный свет касался его плеча и бока, на коже блестела серебристая цепочка армейского жетона, так называемого «медальона смерти»: двух тусклых пластинок из материала наподобие фибры, одна из которых забилась под подушку у него за спиной, а другая лежала сверху. По жетону смогут опознать его останки, если труп не изуродует настолько, что цепочке с «медальоном» не на чем будет держаться. Тогда нижнюю пластину срежут и отправят родным вместе с его личными вещами, а тело со второй пластиной на шее похоронят… Слава богу, этого не случится: война закончилась.