Влас работал молча, лишь время от времени, встречаясь со Смирновым, вспыхивал яростью. Будь силенок побольше, а опасность — поменьше, не промедлил бы свести счеты. Стукача он и впрямь не видел. Тот жил, забившись сверчком в какую-то щель столовой, и, казалось, не вылезал на свет.

Меченый, искавший поначалу встречи с обоими, теперь не терзался местью, доверился судьбе, веря, что она сама распорядится.

Шли недели, месяцы, годы. Из крепкого, здорового мужика Влас превращался в доходягу. Он уже не трепетал при разговорах об амнистии и помиловании. Не верил, что его могут отпустить на волю живым. А до конца срока было еще далеко. Он уже ни с кем не ругался, боясь, чтоб самого не задели. Сил оставалось немного, когда услышал, что в зону прибыла комиссия по жалобе зэков и теперь дела многих будут рассмотрены в порядке прокурорского надзора, а самих заключенных обследуют врачи.

— Слышь, Влас! Тебя вызывают на осмотр, — поторопил его бригадир и вздохнул: — Посмеялся над чужой бедой, нынче сам из этой миски хлебаешь.

Мужик то ли позлорадствовал, то ли посочувствовал вслед.

Власа действительно позвали в кабинет. Вертели, крутили, сделали рентгеновский снимок и, ничего не сказав, отправили в барак.

— Ну, и что с тобой решили? — обступили его мужики бригады.

— Ничего не сказали. Только на снимок послали да кровь взяли на анализ. Трое прослушивали меня. Даже баба! Будь я поздоровее, поговорил бы с ней по-теплому, как бывало. Теперь даже ничего не шевельнулось. Во дожил! — вздохнул горько.

— Меня тоже вертели, крутили, заглянули во все щели и сказали: «Этот вполне годится». А куда и на что, ума не приложу! — говорил бригадир.

Приезд комиссии взбудоражил зэков. Они оживились, ждали перемен. Знали, приезд всякой комиссии приносит какой-то результат, но каким он будет, загадывать не решались и терпеливо ждали. А время шло…

Вот и первую пятерку мужиков забрали из барака. Посадили в машину и, никому ничего не сказав, увезли из зоны.

— Куда их денут?

— А может, на волю?

— Тогда заранее объявили б!

— Значит, лечить повезли.

— Ага, враз на погост!

— Для того в машину не сажали б! Ближайший — прямо за зоной. Там еще есть свободные места.

— Ты видел?

— На экскурсию водили, таким, как ты, ямы копать. Вот и посмотрел!

— С других бараков тоже мужиков увозят, — заметил кто-то.

— Ничего. Свято место не пустует. Скоро новых подкинут. Зона не закроется, — отмахнулся бригадир.

Заметно опустел барак за неделю. Зэки после работы садились к столу, ближе к печке, к теплу. Как знать, может, завтра расстанутся навсегда? А ведь столько лет в одном бараке прожито, да так и остались бы чужими, если б не это ожидание.

Люди спешили выговориться, будто напоследок.

— Я только одного боюсь — шахты. Там я точно загнусь…

— А я думаю, на волю вывезут. Домой приду, к своим. Меня дед живо на ноги поставит. Он — пасечник.

— Свалю к своим в хату! С радостев взвоют поначалу, потом уж, обвыкнув, выхаживать зачнут.

— Чем же?

— Понятное дело, самогонкой! Она в нашей деревне — наипервейшая микстура! В каждой избе имеется родимая. Без ней ни лечь, ни встать. За год выхожусь и заново к бабам на гумно завалюсь! — мечтал косоглазый рыжий мужичонка.

— Ты сначала в себя воротись! Гля, вся душа светится. Едины мощи остались, а туда же, про баб завелся! — хохотали мужики.

— А вдруг нас снова вместе определят куда-нибудь? — предположил Влас.

— Вот только куда? — заметил сосед Меченого и тяжко вздохнул.

На следующий день, прямо с утра, к Власу подошел оперативник:

— После завтрака живо в спецчасть!

Меченый икнул от неожиданности, хотел спросить, зачем его вызывают, но оперативник уже вышел из барака.

— Ну, Влас, все! Конец! Увезут куда-то! Может, на волю?..

— Не с моей долей. Да и статьи не те. Ничего доброго не жду. Может, на шахту, чтоб тут никого не заразил. — Прикрыл рот ладонью и откашлялся.

А тут еще ноги подвели: не идут, и все, хоть их руками переставляй. Сам себя убедил в предстоящей неприятности.

— Чего плетешься, как побитый? А ну, живо в машину! — смеялся оперативник.

— Куда меня хотите выкинуть?

— На поселение! Условно-досрочное. Иль тебе еще не объявили? Тогда зайди в спецчасть. Там начальник скажет.

Он слушал и не верил собственным ушам. Неужели оставшиеся пять лет он будет жить и работать на воле среди обычных людей?

— Ты не один, вас троих туда отправляем. И смотри! Ты — самый отморозок! Если хоть где-нибудь лажанешься, мигом в зону воротим. Тут ты до самого конца останешься. Слышь? Не до звонка, а до погоста! Так что выбора у тебя нет. Живи человеком. Как сам понимаешь, лучше дышать во фраерах, чем в фартовых жмурах!

Влас не верил в собственное счастье.

«И чего этот опер выеживается, предупреждает? Я и сам не пальцем делан. Кто ж захочет пусть с полуволи снова в зону свалить?» Пошел к указанной машине, влез в нее и обомлел. Сразу дышать нечем стало: на скамьях увидел Михаила Смирнова и стукача.

Они сидели, не глядя друг на друга, отвернувшись, словно никогда не были знакомы меж собой. Завидев Власа, лицо фискала перекосилось. Передернуло и Смирнова. Помня напутствие оперативника, никто из них не обронил ни единого слова. Каждый понял, что предстоящее не будет столь розовым и безоблачным, как хотелось бы. Все трое знали, за жизнь придется выдержать, быть может, не одну яростную схватку. Оперативник, заглянув в машину, закрыл двери на замки, крикнул: «Вперед! Поехали!»

Наверное, пьяным был отец, когда дал своему мальчонке такое дурное имя — Дамир, что без сокращения означало «даешь мировую революцию»! Правда, сам пацан был далек от политики, не рубил в ней и не смыслил ни шиша, но рос хитрющим и не по возрасту смышленым. И в кого такой змеей удался?

Своего отца с дедом закладывал бабке. Бывало, вернется она с базара, где продавала молоко и яйца, творог и сметану, а Дамир сразу шасть к ней и в сумки за конфетами ныряет. Пока все не слопает, не отойдет. А чтобы бабка не отгоняла, рассказывал, сколько самогонки из погреба выкушали мужики в ее отсутствие. Ох, и гоняла бабка обоих каталкой и рубелем! Аж спины трещали. Мужики никак не могли в толк взять: как она узнала, откуда?

Обеих старших сестер выдавал отцу и матери, во сколько те вернулись с гулянья, с кем целовались у ворот. Конечно, не даром, за пряники и сушки. А сестрам угождал за семечки: носил их парням записки. Хорошо, что еще читать не умел. Деду бабку выдавал, показывал, куда старая деньги прячет, которые на базаре выручила. За это получал свистки и рогатки, которые старик ему мастерил. В общем, приспособился он неплохо. Ото всех имел, главное, не по шее или заднице. Он никого не жалел и любил только себя.