«Вкусная рыба», – зову я. В ответ получаю яркую мысле-картину моего трупа с разорванным горлом. Обомшелые, вымытые приливом плитки террасы все испятнаны кровью. Очень зрелищно, спасибо, пробрало аж до озноба. Пока я прихожу в себя, перепончатая лапа молниеносно выстреливает из темноты, хватает рыбину и исчезает. Я едва успеваю заметить мелькнувшую в проеме желтоглазую треугольную морду. Глянцево блестит мокрая кожа, вокруг рта – кровавые язвы. Так. Теперь ясно, почему она прячется.

Поднявшись, изучаю столб, к которому крепится цепь. Толстое крепежное кольцо, совсем недавно маслянисто блестевшее, все усеяно точками ржавчины. В одном месте металл даже начал крошиться. У паурозо хорошие зубы и ядовитая слюна, способная разъесть что угодно, поэтому цепь и кольцо клепали из особого заговоренного сплава. Даже прикосновение к нему причинит хищнице серьезную боль. Однако это ее не остановило.

Вряд ли ей удастся освободиться таким способом, так как пластина слишком толстая, но в своей одержимости паурозо не желала этого понимать. Все обладатели старой крови тяжело переносят неволю. Пусти рыбу в аквариум – она приспособится со временем, паурозо – никогда. Я бы выпустила ее где-нибудь подальше от нашей лагуны, но кто мне позволит?!

«Я не могу тебя отпустить, – говорю как можно отчетливей. – Дождись полнолуния… и все случится само собой. Ты будешь свободна. Мы обе будем свободны. Не нужно себя калечить».

Два желтых огонька загораются во тьме – и гаснут. Хищница молча сопит, но глаза ее кричат так, что у меня закладывает уши. Мы обе задыхаемся от раскаленной ненависти. И все же чутье кьямати подсказывает, что отношение ко мне немного изменилось. В мутной, глухой пелене злобы, затянувшей сознание паурозо, загорелся огонек любопытства.

Рядом падает тень, отвлекая меня лишь на мгновение, но паурозо этого достаточно. Снова громыхает цепь, я резко оборачиваюсь – поздно. Блюдо уже исчезло в норе.

– Ну, Карита! – говорю я с укором.

Что ж, по крайней мере, она схватила рыбу. А могла бы меня. За ногу.

Алессандро улыбается:

– Как вы ее назвали? Carita? Милосердие? Очень подходяще.

Я ловлю глазами его улыбку, и почему-то на душе становится чуточку легче. Ядовитая сеть, которой опутала меня паурозо, сгорает, осыпаясь клочьями пепла. Наконец-то можно вздохнуть полной грудью, ощутить на языке привкус соли, весенних цветов, солнечных пятен.

– Я не могу дать ей свободу. Только имя.

– Это уже кое-что, – серьезно кивает Алессандро.

Это было первое, что пришло мне на ум. Безымянную тварь проще убить: капнуть в пищу сонной отравы, а потом столкнуть бесчувственное тело в канал, и всего-то делов. Кто-нибудь из слуг вполне мог отважиться на такое. Вон как дон Арсаго поступил с собачонкой Джоанны. Для него она была нелепым пустым существом, чем-то вроде мохнатого коврика под ногами.

– Я заметила, что здесь, в городе, имена вообще значат много. Они передаются по наследству вместе с должностью.

Лицо Алессандро вздрагивает, как от тяжелых воспоминаний, но он не подает виду:

– В монастыре было не так?

В памяти всплывают прохладные стены обители, тихое пение на утренней службе, блеск драгоценных окладов в синем сумраке, разбавленном яркими точками свечей, в котором движутся ровные ряды послушниц – белые и серые. Монахини учили нас, что «любая стезя драгоценна в глазах Господа». «Белые» послушницы обладали даром беседовать с морем, зато «серые» дарили обители тепло и уют. В монастыре приветствовались одинаковость, обезличенность. Мирские прозвища и титулы там вовсе ничего не значили.

– На острове меня звали Умильта. Наставницы всем послушницам давали новые имена, сообразно с теми качествами, которых нам, по их мнению, недоставало. Чтобы мы каждый день помнили о своих несовершенствах (итал. umilta – смирение, прим. авт.).

После напряженной игры в гляделки с паурозо было сплошным удовольствием чувствовать на себе этот серый взгляд, доброжелательный и спокойный. Алессандро выглядел усталым. Еще бы. Поди, всю охрану поставили на уши после того отравления. Тяжело жить, каждую минуту ожидая удара в спину, но иметь предателя внутри дома – это совсем скверно.

Я сочувственно думаю, что, судя по его виду, он давно уже спит по ночам не больше совы… И встает с рассветом.

– У вас в монастыре не было подруг?

Другого такого дотошного человека я давно послала бы к Хорро вместе с его любопытством, однако расспросы Алессандро почему-то не вызывают раздражения. Может, все дело в его подкупающей манере общения. Или во внешности? Раньше его жуткий шрам так бросался в глаза, что мешал заметить другие детали и черточки. Теперь же, пока мой собеседник любуется утренней суетой на канале, я исподтишка разглядываю его. Поношенный дублет слегка лоснится на локтях, коротко подстриженные волосы не достают до плеч. В Алессандро нет и тени утонченности, этакого харизматичного коварства, свойственного Рикардо и другим знатным синьорам. Просто человек, который старается хорошо делать свою работу и оставаться в ладу с собой. Перед таким собеседником кто угодно с радостью распахнет душу…

Но я-то не «кто угодно». Я решаюсь приоткрыть лишь маленькую щелочку:

– Почему вы так думаете? У меня была подруга. Одна. Ее звали Умильта, как и меня.

***

В крипте монастыря на Терра-деи-Мираколо всегда царит мягкая усталая тишина. Сверху над пещерой-криптой проходит наружная галерея, в полу которой проделаны узкие щели. Солнечные лучи почти не проникают сюда, но света хватает: он колышется в воздухе тончайшей золотистой пыльцой. Тишина такая, что звенит в ушах. Золотые блики от воды играют на стенах и потолке, создавая постоянную рябь. Своды крипты поддерживают полированные колонны, в которые можно смотреться, как в зеркало. Когда солнце постепенно взбирается все выше, они начинают тихо светиться.

Здесь пахнет солью и тайной. Все пространство состоит из мерцания и цветных пятен. Здесь даже камень кажется призрачным и зыбким. Это место для грез и молитв, где тебе открывается другой мир, уже не реальность, но еще не сон. Это место, где твое отражение может вдруг заговорить с тобой:

– Я заметила, что ты часто сюда приходишь.

– Мне нравится быть одной.

– Я мешаю?

– Конечно нет.

Разве она могла помешать? Она была как я, только светлее и чище. Даже имя у нас было одно на двоих. Она садится рядом на камни, каштановые волосы стекают по спине, белое одеяние слабо светится в уютном полумраке.

Молчать вдвоем несравнимо приятнее, чем одной.

На следующий день я перебралась на житье в палаццо Арсаго. Утро выдалось суматошным. Надеясь застать Рикардо до отъезда, я разделалась с завтраком в рекордные сроки, не слушая ворчания служанки Мелины, что день, начатый с проглоченной на ходу еды, редко выдается удачным. «Брат» обнаружился у себя в комнате. Когда я вошла, он как раз затягивал ремни на дорожном сундуке. Брови нахмурены, темная челка все время падала ему на лоб, и он с досадой отводил ее рукой. Почему-то при виде багажа, собранного в дорогу, мне на сердце легла печаль.