– Вы записываете все эти мысли? У вас очень выразительная речь. Это редкость у такого молодого человека.

«Нет, я не пишу ни строчки, кроме своих слов во время разговора. Когда буду покидать этот мир, я выброшу эти несколько листков. От них не останется ничего. Я не писатель. Я несчастный мальчик, и только».

– Писатели часто бывают несчастными людьми. Литература рождается из печали. Когда человек счастлив, у него нет желания уединиться от мира и писать. Вам бы надо попытаться.

«Нет, спасибо. Именно это я говорю своей матери, когда она спрашивает, не хочу ли я поговорить с ней о моем положении. Нет, спасибо. На самом деле это значит: „Оставь меня в покое. Оставь меня моему воображению. Безграничному воображению“. В моем воображении у меня есть подружка. Ее зовут Ариадна. Это красивое имя. Имя девушки с нитью. В моем случае может быть полезна крепкая нить.

Что касается качества моей письменной речи, вы ведь знаете старую фразу: дети с ограниченными возможности духовно более развиты, чем остальные, среди них даже больше таких, кто правильно выражает свои мысли. Отрублена рука – в два раза усиливаются способности мозга… Все это глупости! В центре, где меня пытались починить, у меня было много совершенно глупых собратьев. Подростки без ноги, или без руки, или слепые. Плавильный котел для людей с ограниченными возможностями. Парад несчастливых. Все школьные гадкие утята. С нашими головами сколько бы мы могли продать календарей и пирожных! Несмотря на общее для нас свойство вызывать жалость, я почти не чувствовал духовного родства со своими товарищами. Нужно сказать, что мы не общались между собой. Я не завидовал судьбе ни одного из них. Однажды мальчик, лишившийся ноги, признался мне, что охотно обменял бы свое несчастье на мое. Разбитое горло за ногу… Как вам такое? Короче говоря, можно быть инвалидом и глупцом одновременно».

– В этом я не сомневался ни секунды. Невежество – всеобщее достояние. Ян, ваша мать, кажется, совершенно потеряла терпение там, снаружи. Может быть, пора успокоить ее и присоединиться к ней?

На самом деле я не знал, что говорить дальше. Ян медленно начал вставать. А мне, если хорошо подумать, ничем не помогла бы мысль о моем обеде. Мой почти пустой холодильник не предлагал ни одной положительной перспективы. Одно или два яйца, несомненно, непригодные к употреблению. Заветренное сливочное масло. Остатки молока. Может быть, баночка йогурта.

«Вы правы, на сегодня достаточно. Вы желали бы прописать мне еще что-нибудь для чтения?»

– Да. Книгу, которая очень глубоко затронула мое сердце, и тут нет плохого каламбура. «Над пропастью во ржи». Она вам знакома?

Ян схватил книгу и, даже не взглянув на нее, опустил в карман плаща. В следующее мгновение его рука вернулась на столик, сжимая книгу, которую я сначала принял за роман Сэлинджера.

«Нет, не знакома. Я тоже принес вам роман. Не знаю, можно ли приносить книгу библиотерапевту. Вы, несомненно, думали об этом тексте, когда встретились со мной в первый раз».

И я взял у него экземпляр «Мира глазами Гарпа» Джона Ирвинга. Уголок одной страницы был загнут, и на ней подчеркнут абзац:

«Часть подросткового ощущения мира, – написал он Хелен, – это чувство, что нигде нет человека, настолько похожего на вас, чтобы он смог вас понять».

В мой кабинет вошел Энтони Полстра в парике, огромных солнечных очках и красном кожаном пальто. Весьма удивительный цвет для пальто. Разумеется, у футболистов эта мода – образец хорошего вкуса, но для библиотерапевтов она – загадка. Спортсмен заметил мое удивление и сказал:

– Не беспокойтесь. За мной следом сейчас идут журналисты. Я устраиваю небольшое переодевание, чтобы сбить их с толку. Я должен быть незаметным.

– Это вам удалось.

– Не совсем: я слышал шум на лестничной площадке. Вы доверяете своему соседу?

– Полностью доверяю, Энтони.

– Прекрасно. Я бы не хотел, чтобы меня видели здесь вместе с вами.

– Я вас понимаю.

Одна очень красивая девочка имела честь быть моей одноклассницей с детского сада и до лицея. Мое имя неутомимо следовало за ее именем: каждый сентябрь оно оказывалось после ее имени, когда преподаватели устраивали нам перекличку во дворе.

Я видел в этом знак судьбы. А она… не видела ничего. Я любил ее! Мне только не хватало немного мужества, чтобы сказать ей об этом.

Во втором классе лицея, когда ее половое созревание наконец окрылило меня, я решился признаться ей в своих чувствах. Она не отвергла мои ухаживания, и это укрепило мою веру в то, что случайностей не существует. После нашего первого поцелуя она не допускающим возражений тоном заявила мне:

– Я хочу гулять с тобой, но не хочу, чтобы нас видели вместе.

Странно, что Полстра через двадцать лет после нее сказал мне примерно то же. Словно лицеистка продиктовала футболисту, что говорить во время беседы.

– Энтони, прошу вас, снимите очки, пальто и парик. Здесь они вам больше не нужны. Чувствуйте себя как дома. Вы в безопасности.

– Я и рассчитывал их снять.

Я не представлял себе, как бы смог работать с замаскированным пациентом. Полстра выглядел как двойник одного певца из семидесятых. Но можно ли остаться серьезным, когда напротив тебя сидит чей-то двойник? К этому меня не готовили! И я не работал для завсегдатаев провинциального кабаре. Полстра сел в кресло, на которое я ему указал, а маскарадные принадлежности положил у своих ног.

За одну минуту причудливо одетый посетитель, заполнявший собой весь мой кабинет, снова превратился в Энтони Полстру, читателя «Одиссеи».

– Вы прочитали эпизод с сиренами?

– Да; он ужасный.

– Почему?

– Этот несчастный Улисс едва не позволил себя съесть. Счастье, что его спутники буквально выполнили его указания.

– Какие?

– Например, не отвязывать его.

– Вы совершенно правы. В конечном счете человек никогда не одинок. Другие могут нам помочь, даже если они не такие умелые и сильные, как мы.

– Совершенно верно.

– А что из своей личной жизни вы могли бы уподобить сиренам (нежному голосу, который скрывает неприятную реальность)?

– Все предложения, которые мне делают сейчас, похожи на сирен. Деньги, много денег везде в Европе. Но я крепко привязан.

Произнося последнюю фразу, Полстра улыбнулся. Он прекрасно пользовался метафорой и сравнением. Я не знал, даст ли наша работа результат, но сейчас Полстра был счастлив тем, что не ограничивает свою речь ее простой утилитарной ролью. Он удалялся от типичных фраз футболиста: «Передай мне мяч», «Центр!», «Бей!» – и тому подобных и вместе с Улиссом приближался к острову, где слова имеют подтекст. Это уже была победа.

Как становятся библиотерапевтом?