Я так никогда и не смог поговорить с ней наедине. Иногда отец играл роль переводчика. Но в таких случаях я говорил только банальные вещи – о школе, о жизни во Франции. Ничего по-настоящему серьезного. Ее голос звучит в моей голове. Я хотел бы поговорить с ней о книгах, которые читал запоем – о «Рыжике», «Пятнице», Анне Франк и о Кундере тоже.

Кундера – слава чешского народа; бабушка два или три раза видела его по телевизору. Резкие черты лица. Обаяние гения, смешение красоты и страха. Она не знала имени Кундеры, но и он не знал ее имени. Они вполне могли жить друг без друга.

Начало его романа «Шутка». Я бы, несомненно, прочитал ей этот текст. Пути Людвика, наказанного за то, что он пошутил. И она бы попросила меня достать ей экземпляр этого романа. Я пошел бы вместе с мамой в ближайший книжный магазин. Мы, неспособные говорить по-чешски, сделали бы вид, что знаем этот язык – стали бы искать букву «К» на пыльных полках. (В моем воображении полки книжных магазинов всегда пыльные, потому что покупателей становится все меньше).

Кавабата. Кафка. Нет, не то. Мы приближаемся к цели: Киплинг. Корчак. Кундера.

Кундера – чешская фамилия. Кундера всегда пишется «Кундера». В конце концов мы бы нашли четыре или пять романов. Как определить, какой из них «Шутка»? По короткому заголовку, который сразу бы позволил отвергнуть остальные.

Ей бы книга понравилась, это точно. Грустные истории Кундеры. Печальные, как ее страна, где солнце как будто уходило в отпуск, как только мы пересекали границу. «Они едут, я ухожу». Почему оно никогда не оставалось хотя бы ненадолго?

Мелани, когда я говорил ей о бабушке, просила меня перестать ребячиться. Мелани и ностальгия – сочетание несовместимого. Оксюморон. Бабушка всплывала на поверхность сознания каждый раз, когда я был несчастен. Метафизика этого состояния не имеет значения. Бабушка возвращалась в мою голову со своим голоском, гнусавым из-за того, что ее ноздри были почти закрыты. Miláčku (миленький). Бабушки и дедушки выходят из могил, чтобы успокоить нас.

«Здравствуйте. Сейчас 1 декабря, 8 часов. Волна жары не ослабевает. Рождество в этом году будет без снега. Сегодня днем сторонники брака для всех планируют большую манифестацию в Париже. Столица находится под охраной, правительство опасается эксцессов. Новости спорта: сборная Франции по футболу завтра начинает отборочные матчи следующего Кубка мира».

Я больше не был Alešku – маленьким Александром своей бабушки. И поэтому был несчастен. Nešťastny. Телефонный звонок вытащил меня из кровати и из моих мыслей. Я выключил радио, которое без конца выплевывало новости. Значит, это никогда не кончится? Получу ли я когда-нибудь право услышать: «Сейчас 8 часов, ничего не происходит. Продолжайте лежать, выходите из дома, живите. До завтра. А если у вас есть очень серьезная тревога, обратитесь к Алексу, самому модному библиотерапевту столицы»?

– Алло?

– Это Мелани.

Скорость сигналов в моих нейронах подскочила до максимума. Мелани! Мой мозг бурлил, как кипящая жидкость. Мысли появлялись и исчезали, но изо рта не вылетало ни одного слова. Умного человека можно узнать по способности к адаптации, по умению быстро найти верный ответ. Я идиот. В школе мне никогда не ставили диагноз «вундеркинд», хотя почти все мои товарищи по учебе были вундеркиндами. Тогда была мода на талантливых детей. А моды на гермафродитов никогда не было. Разве что среди певцов. Эта особенность помогала им хорошо продаваться. На расстоянии, за экраном. Однако нужно что-то сказать Мелани, пока она не завершила вызов. Разыграть удивление. Не кричать об удовольствии, что я слышу ее голос. Не выглядеть дворовым истериком. Дышать. Попытаться сделать голос чище, не кашляя и не скребя себе горло. Это трудно. Я схватил бутылку с минеральной водой, которая всегда ночевала рядом со мной, и приготовился выпить из нее глоток.

– Ты слышишь меня? – раздраженно прозвучал голос из телефона.

– Мелани…

У воды, которая текла по моему пищеводу в желудок, был очень странный вкус. В баре я попросил бы другую бутылку, но в данной ситуации промолчал.

– Если тебе нравится, изображай удивление. Я спешу.

– Я не изображаю, как ты говоришь, «удивление». Сейчас очень рано. Я не ожидал, что услышу тебя. Я отдыхал.

– Я иду сегодня днем на манифестацию. Ты пойдешь со мной?

Мелани знала, что я терпеть не могу манифестации. Но я ни секунды не собирался сказать ей «нет». ДА!

– Почему бы и нет? У меня ничего не запланировано на это время. И это будет для нас возможностью немного поговорить друг с другом.

– Знаешь, там будет шумно. В колонне демонстрантов нелегко говорить. Но я довольна, что ты придешь. Встретимся у Порт-Дофин в тринадцать часов.

– Ладно. Целую.

– До скорого!

Неужели ей было так сложно ответить «Я тоже целую»? Несложно, но Мелани, конечно, не хотела доставить мне удовольствие этими словами. А я был счастлив от неожиданно открывшейся передо мной возможности снова увидеть Мелани. Но мне больше подошла бы прогулка вечером вдвоем. Но все-таки она будет рядом со мной, а это стоит любой литературы. Есть причина выйти на улицу. В ласковую декабрьскую погоду, такую же оригинальную, как Мелани. Из-за возможности снова увидеть Мелани я мог бы писать плакаты с призывами защитить угрей в провинции Ардеш, боролся бы за то, чтобы пойманных сомов отпускали на волю, даже ходил бы полуголый по улицам Парижа в знак протеста против ношения меховой одежды. Ради любви можно рассмотреть любую возможность, особенно когда погода милосердна к людям.

С Яном я предполагал встретиться не раньше чем через два дня. Чэпмен придет позже. А Полстра? Он приходит и уходит, когда желает сам. Всемогущий спортсмен, который в разгар матча решает пойти выпить стаканчик и вернуться через четверть часа. Я не должен превращать его лечение в центр своей жизни. Путь свободен.

Когда Мелани, разговаривая со мной о моей матери, пыталась добиться, чтобы я сказал о той что-нибудь хорошее, я думал про Джона Фанте и его роман «Полный жизни»:

«При каждом моем возвращении домой всегда самым трудным было поздороваться с матерью. Это потому, что моя мать была специалисткой по обморокам, особенно если я не виделся с ней больше трех месяцев. Если проходило меньше трех месяцев, я еще мог контролировать ситуацию. В таких случаях она ограничивалась тем, что опасно качалась из стороны в сторону, готовясь упасть, и это давало нам время подхватить ее до падения».

Мама. Джон Фанте. Моя мама была полной противоположностью матери Бандини. Не итальянка. Я мечтал, чтобы она была итальянкой: это было бы оправданием для моей привычки разговаривать руками. Но почему итальянцы разговаривают руками? Может быть, оттого, что их язык слишком беден, чтобы полностью выразить их мысли? По правде говоря, я ничего не знал об этом, потому что знал только два итальянских слова – «моцарелла» и «тирамису», которыми всегда называл только итальянские деликатесы, произведенные во Франции. Моцарелла, которая никогда не видела ни Кампанью и ни одной буйволицы. Тощая моцарелла из коровьего молока.