себе я уже не говорю. Придет час, услышите о Зигфриде, а точнее — о Зигмунде Гродоцки. Если мне не изменяет предчувствие, фашисты скоро объявят приз за мою голову. Если уже не объявили.

Чиник, делая вид, что преклоняется перед таким необыкновенным гостем, смиренно потупил взор.

— Что, уже объявили? — спрашивал два дня спустя Гродоцки.— И всего десять тысяч рейхсмарок? Да они с ума все посходили! Типичное проявление немецкой прижимистости. Могли бы и не скупиться. Я вижу, вы не тот человек, за кого я принял вас сначала. И теперь мой долг предупредить вас, что, если операция осуществится, вы сможете обеспечить своих потомков до третьего, если не до четвертого, поколения. Уж я-то об этом побеспокоюсь. Мне у вас хорошо живется и хорошо думается. Вот что я успел написать за одну лишь неделю. Это первая бородка к ключу, только первая, будут и другие. Если догадываетесь, о чем я говорю, спасибо, если не догадываетесь, мне жаль вас.

— Я ничего не знаю, кроме одного: мне, скромному немецкому бюргеру, надо сделать все, чтобы человек, которого мне назовут, оказался в Швейцарии.

— Ха-ха-ха, господин скромный немецкий бюргер. Не скромничайте, та служба с простаками дел не имеет. Мы-то с вами не простаки! Обо мне не думайте. Я спокоен, как всегда. Холоден как лед и тверд как сталь. Пока же... я хотел бы сказать, что ценю ненавязчивую вашу заботу, скромность и такт, во мне просыпается доверие к вам. Я чувствую — вы тот, на кого можно положиться.

— Теперь я хочу обратиться к вам с ... просьбой,— произнес некоторое время спустя Гродоцки.— Сделайте все, чтобы оказалась в безопасности моя мать, единственно близкий мне человек на этом свете.

— Вы поздно обращаетесь с подобного рода заданием.

— Что вы хотите этим сказать?..

— Я хочу сказать, что ваша мать уже давно в безопасности. Неужели вы могли рассчитывать, что фашисты, узнав о вашем исчез... о вашем отъезде, оставили бы в покое вашу родительницу?

— При чем здесь мать! Они не имели права ее трогать! Почему, однако, вы не сказали мне, где она?

— Не хотел нарушать запрета, услышанного еще по дороге сюда.

— Где мама?

— В Швеции. Ее попросили не волноваться за вас.

— Это сделали вы и ваши друзья?

— Это сделали люди, которые хотят, чтобы вам спокойно думалось и работалось на новом месте.

С живостью, которую трудно было предполагать в этом медлительном и флегматичном человеке, Гродоцки подошел к Чинику и, сложив ладонь лодочкой, протянул ему руку.

— Не забуду, как перед богом говорю, не забуду.

Однажды ночью, услышав долгожданный звонок от «дяди», Сидней зашел к Гродоцки, застал его за расчетами и сказал:

— Завтра, вернее, сегодня в шесть утра мы выезжаем. Просили передать, что все в порядке. Вам не мешало бы хорошо выспаться.

— Спать в такую ночь? Избавьте. У меня появилось дикое желание рассказать вам о себе. Если бы меня попросили ответить одним словом на вопрос — кто я? — сказал бы: «математик», если двумя словами — ответил бы: «великий математик», а если бы тремя, пришлось бы признаться: «великий непризнанный математик» — так начал свой рассказ Зигмунд Гродоцки.

— Моя мать — полька, отец был полунемцем, полуполяком. Я говорю о нем «был», хотя он жив. Отец преподавал математику в захолустной сельской школе... влюбился в старшеклассницу, дождался ее совершеннолетия и покинул нас, когда мне шел одиннадцатый год. Я часто видел его в счастливых снах, просыпался и чувствовал щекой мокрую от слез подушку. Отец не сделал ни одной попытки повидаться со мной, моя любовь к нему сменилась с годами тупым равнодушием, которое постепенно превратилось в ненависть.

Рос я мальчишкой хилым, часто болел, сверстники — и в школе и во дворе — почувствовав безответность мою, измывались надо мной, иногда очень жестоко, я терпел... Помогало терпеть сознание превосходства над ними... дело в том, что мне на удивление легко давалась математика, в тринадцать лет я без труда решал задачи, над которыми потели выпускники средних школ, а в пятнадцать — мною двигал интерес, слившийся с честолюбием, — сам прошел полный курс университетской математики.

Жили мы под Касселем, на третьем этаже старого, с высоченными потолками дома. Рядом с нами жила семья знаменитого в Касселе бакалейщика Пфеффера, они занимали целый этаж. Их старший сын — розовощекий толстячок Георг, мой одногодок, воспитывался в необыкновенной строгости.

Помогая матери, не без труда нашедшей должность санитарки, я продавал газеты, папиросы, разносил почту, а Георг «зарабатывал» таким образом: принесет со двора ведро воды — получит два пфеннига, вынесет ведро с мусором — получит пфенниг. Он аккуратно заносил в свою книжку все эти ведра, а в конце недели отец, придирчиво проверив отчет, отсчитывал ему медяки. Эти медяки и испортили Георга. Когда заболела мать, он потребовал за каждый час, проведенный у ее постели, по пять грошей. Отец вздыхал, спрашивал небо, откуда мог появиться в семье такой эгоист, однако условия принимал. Георг, страдавший все молодые годы от чрезмерной прижимистости отца, считал себя глубоко несчастным человеком. Но сблизило нас не общее несчастье, а общее увлечение. Ему тоже удивительно легко давался счет (я понимал, в чем причины этой легкости — с раннего детства привык помножать ведра на пфенниги и дни недели). С годами увлечение моего соседа приняло странный однобокий характер. Не знаю, откуда это пошло, но его захватили идеи математического кодирования. Прочитав несколько книг, он начал задавать мне загадки, которые не так-то просто было решить. Мы заключили пари. Проиграв несколько марок, я запросил пардону. Но с моей стороны это был тактический ход: я довольно быстро постиг секрет его метода. Позже мы продолжили наши игры в стенах Берлинского университета. Излишне говорить, что оба выбрали математический факультет. Только теперь я проигрывал и выигрывал, когда хотел. Дело в том, что в начале двадцатых годов Георг стал обладателем крупного наследства, ибо его отец не на долго пережил мать. Если бы я только выигрывал, он бы охладел к игре, а я, как вы догадываетесь, вовсе не был в этом заинтересован. У меня была подруга, миловидная дочь почтмейстера с приятным голосом и, как я теперь начинаю понимать, с картонным сердцем. Как только она услышала о наследстве Георга, забыла обо мне и воспылала нежными чувствами к моему товарищу. Георгу явно льстило повышенное внимание столь совершенного создания. Накануне их