имеют они. Какое наблюдается соотношение сил?

— Мы имеем вот это.— Захар Зиновьевич подошел к старому фанерному шкафу, без труда отодвинул его, приподнял половицу, за ней вторую и извлек промасленную винтовку, передал ее Кроту («Осторожно, не испачкайся»). За винтовкой последовали маузер, наган и две гранаты.

— Для энтого дела автоматик не помешал бы,— профессионально высказался Ржавый.

— Не осуди, будут автоматы. Сегодня-завтра придут германцы. Слышите, что творится?

— А у чекистов чево могет быть?

— Скорей всего наганы, хотя возможны и варианты. А вот сколько их будет, об этом уже можно догадываться точнее. В эмке более четырех человек при всем желании не поместится. Шофер — пятый. Но они не ждут нас. В городе паника. Все бегут. Горит театр, артистов еле-еле успели вывезти...

— Каких это?

— Здесь московский театр один гастролировал. Все его декорации сгорели. Наверняка загнулся МХАТ — краса и гордость... Все бегут. И товарищи, которые за драгоценностями приедут, тоже были бы рады утечь. Да им не суждено. Царствие им небесное.

— Что чекисты будут иметь еще к той самой поре, когда мы встретимся? — как бы самого себя спросил Захар Зиновьевич, сузив глазки. Разлил остатки водки по трем стаканам и нарезал острым как бритва ножом сало. Сделал три бутерброда, два протянул компаньонам, поднял стакан. Молча чокнулись, выпили, крякнули.— Они будут иметь, дай бог, одних только алмазов да золота из спецфонда не на один миллиончик.

— Рублей или марок?

— Теперь уже пора на марки счет вести, переквалифицироваться, так сказать. За советской властью должок. В старые времена землица да усадьба покойного батюшки моего в двадцать тысяч оценивалась,— произнес Завалков.— Но сама рассчитаться не спешит, значит, должны мы это взять на себя, а лучше времени вроде бы не придумать.

— Германцы сами могут поспеть в музей, не дай бог.

— Очень прискорбно, не будем тратить время.

Со стороны реки тянуло прохладой. Над городом шел воздушный бой: были слышны пулеметные очереди.

Винтовку нес Захар Зиновьевич, нес гордо, никого не боясь, выступал как ополченец. И со стороны можно было подумать: решил человек грудью встать на защиту родного города, погибнуть у его стен, но не отдать врагу. И двое других преисполнены такой же решимости.

Трое приближаются к двухэтажному горящему дому. Слышат вопль:

— Товарищи, товарищи, помогите! — К Захару Зиновьевичу бросается полураздетая женщина с распущенными волосами, безумие написано в ее глазах.— Там... там мой отец, он не может ходить. Спасите его, ой милые, ой родимые!

Захар Зиновьевич — артистическая натура, вжился в образ ополченца-героя до такой степени, что ему просто необходимо совершить доблестный поступок на глазах людей. Он передает винтовку Кроту:

— Я скоро.

— Куда вы, Захар Зиновьевич? Полыхает-то как, поглядите!

— Идите, я сейчас.

Припадая на правую ногу, торопливо входит в подъезд горящего дома. Через несколько минут возвращается, поддерживая мужчину в кальсонах и белой сорочке, тот ошалело глядит по сторонам, и только губы беззвучно что-то шепчут; дочь кидается к Захару Зиновьевичу:

— Вы мне имя, имя только скажите, благодетель, спаситель наш! Отец жив, радость какая! Батюшки мои!

— Ты, дочка, не суетись,— говорит Захар Зиновьевич,— за батей лучше посмотри, к стене его ближе положи, вон к тому дому, потому что обстрел начнется и тогда выйдет, что зря мы его сберегли.

— Спаси вас боже, спаси вас боже! — доносится издали.

— Так поступают советские люди,— пряча ухмылку в усах, говорит, обращаясь как бы к самому себе, Захар Зиновьевич.— Сейчас мы им покажем, как поступают настоящие люди.

Трое замедляют шаг, опускают воротники, надевают на рукава красные повязки. Захар Зиновьевич прилаживает к винтовке штык, надевает ее на плечо, крепко прижимает локтем правой руки. Уверенным шагом, стараясь скрыть хромоту, подходит к музею и начинает дефилировать возле его фасада, как человек, бдительно несущий вахту.

Двое других прячутся в воротах массивного каменного дома.

В пять часов с минутами у музея останавливается эмка, из нее выходят двое сотрудников. Захар Зиновьевич успевает просигнализировать своим, что приехали всего трое.

Подходит к машине, подозрительно вглядывается в лица и спрашивает:

— Кто такие? Документы.

— А вы кто такой?

— Я уполномоченный народного ополчения, охраняю вверенный мне объект. Кем будете?

Двое отстраняют его, тогда он делает попытку снять винтовку. Тот, который постарше, показывает удостоверение сотрудника Наркомата внутренних дел.

— Зачем пожаловали?

— За делом. Отойдите в сторону.

— Здесь такие ценности, а вас всего трое.

— Ну, папаша, ты свое дело сделал, давай-давай, не мешай.

Когда выносят четвертый ящик, к музею подходят Крот и Ржавый, хладнокровно расстреливают в упор шофера и двух сотрудников. Проворно бросают в машины ящики и исчезают.

Эмка держит курс к покинутому цеху мебельной фабрики. Быстро вскрывают ящики заранее приготовленным ломом. Перебирают ценности. Ожерелья, кресты, алмазы, жемчуг, золото...

— Господа, господа,— пришла пора снова учиться этому прекрасному забытому обращению.— Может быть, сохраним все это в одном месте? — спрашивает Захар Зиновьевич, демонстрируя доверие к компаньонам и показывая глазами на половицу, из-под которой было извлечено оружие...— Половину Уразову, остальное делим на три части.

— На хрена в одном месте? Случится что-нибудь — каждый будет о других думать,— бросает Крот.

— Почему Хозяину половина? — недовольно спрашивает Ржавый.— Слишком жирно будет. Давай на четыре части делить, и вся недолга.

— Не шали, Ржавый,— угрюмо произносит Завалков.— Того, что тебе достанется, на сорок лет хватит. Если не больше. А без Хозяина кокнули бы они тебя как пить дать. А теперь свободен, и при деньгах, и еще недоволен?

— Тогда так: это — половина Хозяина, а это — три наших кучи. Кому-то на двести тысяч больше, кому-то меньше, ерунда по сравнению с тем, что имеем. Крот, отвернись.

— Кому эта? — спрашивает Завалков, указывая на среднюю кучу.

— Мне.

— Эта?

— Вам.

— Последняя твоя,— говорит Завалков Ржавому.

...Завалков и в мыслях не держал убирать своих компаньонов. Нечто, отдаленно напоминавшее признательность, шевелилось в его мутной душе. Как-никак без них он не сладил бы.

Когда в первый раз заявилась к нему эта мыслишка, он сказал себе: «Ишь ты, чего захотел, ни к чему нам это, ни к чему».

«Хозяин только спасибо скажет небось. Ему не обязательно докладывать о подробностях. Одно дело половина, другое дело — целиком,— нашептывал другой голос,— Алмазы — не рубли как-никак. Тем монетам близкая хана, по всему