— Здравствуйте, Федор Данилович! — Корней попытался сосредоточить свои глазки, прочно вмятые под выдающимся лбом, но они, как всегда, пребывали в суетливой подвижности, напоминая жуков-плавунцов, снующих в прозрачной толще водоема. — Вы чего это по нашу душу?

— Здравствуй, голубчик! — Борона подумал, что его собеседник, благодаря своему атавистическому и очень выразительному лицу, вполне мог бы стать прототипом для героя какого-нибудь комикса. — Послушай, ты тут всех знаешь, у вас на лицевой лежит мужчина лет тридцати пяти — сорока с обожженным лицом и солидным шрамом, — кто таков?

— А я не знаю такого! — услужливо доложил Ремнев. — А вон Куприяновна идет! Слышь, Куприяновна, у вас мужичка лет сорока с обожженным лицом и шрамом через всю щеку не найдется?

— Да нет, товарищи, такого нет, — откликнулась Куприяновна, приближаясь к стоящим и показывая темно-вишневую гемангиому, оккупировавшую ее левый глаз и щеку. На ее ногах в дешевых штопаных чулках, словно наросты на древесных стволах, выперли варикозные вены. — До сегодняшнего дня, по крайней мере, не поступал.

— Говорит: не имеется, — продублировал санитар ответ пожилой медсестры, словно переводчик. — Да нет, Федор Данилович, и я такого не припомню.

— Да у нас всего-то два человека осталось: женщина и паренек. У нас ведь уже ремонт полным ходом идет, мы и так никого не принимаем! — Куприяновна отвечала с чувством обиды, очевидно предполагая, что ситуация, благодаря именно этой случайной встрече, может вдруг резко измениться и отделение вновь наполнится больными. — А кто вам сказал, что он у нас?

— Да это, наверное, ошибка. Извините. Всего доброго. — Борона развернулся и пошел к дверям. — Спасибо, Корней, за помощь. До свидания.

— До свидания, Данилыч. — Ремнев первобытно улыбался, поглядывая поочередно то на педиатра, то на медсестру. — Если что понадобится, всегда к вашим услугам!

— Надеюсь, в ближайшее время не понадобится! — громко ответил Федор уже с лестничной площадки.

Ступая по стертым от времени ступеням, он пытался угадать, кто же этот таинственный благодетель, который зачем-то скрыл свое лицо за накладным шрамом и высококачественным гримом. И кто дал денег врачам ради здоровья Паши Морошкина? И нет ли между этими событиями, а говоря определеннее, доброхотами какой-либо, возможно самой тесной, связи?

Смерть Вершкова не огорчила Ангелину Германовну, она ее испугала: если уж таких людоедов истребляют, то что же с ней могут сделать?! Смерть дочери, известной всему свету под дурацким псевдонимом Ляля Фенькина, привела Ангелину Шмель в отчаяние, почти убила! Женщина вновь и вновь представляла себе гибель своего единственного ребенка и чувствовала, что это она сама каждый раз мучительно страдает и умирает.

Во что же вляпалась ее маленькая дуреха? Ну чего ей еще не хватало? Слава, деньги, муж — авторитет, отец — законник, что еще надо? Ну кто, кто мог поднять руку на певицу? Она ведь не мафиози, не злодейка; ну покалывалась, и Ангелина знала это, и не единожды выговаривала доченьке, и к врачам ее таскала, — да что там врачи, от этой беды еще никого не избавили!

Конечно, ее девочка была нервной, — а какой ей быть, когда родной отец из тюрем не вылезал, а если домой возвращался, то устраивал форменные Содом и Гоморру: и Ангелине все вещи из ревности на куски рвал, и баб водил! Сколько лет с ним жила, столько лет пребывала в сплошном кошмаре, прямо как с революционером каким! То дома обыск, то засада, а что за звезда его вела: только бы побольше награбить да людям зла причинить! А ты-то, Ангелина Батьковна, чем лучше? Тебя, поди, тоже не одна сотня людей проклинает. Ну конечно, а для себя-то ты вся из себя паинька. Да и все так, не печалься!

А как Лазарь взбесился, когда Ангелина созналась ему в своем лесбиянстве! А она, дура, думала, что это его успокоит, — он-то ее к мужикам ревновал, а к бабам какие могут быть вопросы?

— Да это в зоне не зазорно, где бабы мужиков по пять лет не чуют! А на воле-то с какой напасти?! — Вершок багровел, начинал заикаться, а его татуированные переломанные пальцы сжимались в костистые кулаки. — Брось, Ангел! Слышь, брось эти шутки! Врешь ведь все?! Не зли меня!

А она и не врала! Вот ведь парадокс! Можно человеку любую клюкву навесить — он ее как правду воспримет, а доверь ты ему истинное событие, душу ему открой — нет, скажет, такого никогда не происходило и произойти не может! Да почему же?! Все ведь может быть! На то мы и люди! Мы на все в этой жизни способны! (Да и в той, загробной, тоже, наверное, кое-кто ухитряется темных дел натворить!) Это, кстати, и половой жизни касается, — уж на какие грехи не способны в этой сфере самые, казалось бы, благонадежные персоны. Да уж она-то знает, будьте вежливы, не кривите лицо! Она своих девочек-мальчиков таким благообразным особам высылала, что, действительно, о ком рассказать — так не поверят! А лучше, пожалуй, и не рассказывать — так это, на всякий случай, чтобы хотя бы до пенсии дотянуть, если ненароком сейчас, заодно со всей родней, не пришлепнут.

А что, Лазарь сам, что ли, мужиков в зоне не долбил? «То-то и оно, товарищ авторитет! И у супруги твоей бывшей похожий же опыт имеется. Только она, в отличие от тебя, никого ни к чему не принуждала. Да, представь себе, все происходило добровольно и даже при обоюдном удовлетворении». Не случайно же она взяла шефство над девичьей колонией и не случайно забирала оттуда девчонок под свою персональную ответственность. А уж они-то ее доброту ценили и все ее вложения сполна отрабатывали! Она ведь их не только сама ласкала, она их еще и по вызовам отправляла, а клиенты от ее зэчек просто разум теряли! И она этих господ очень даже хорошо понимает, потому что и сама сколько раз была на грани помешательства после усыпанной оргазмами, как небо звездами, бессонной ночи, когда, в преддверии рассвета, чувствуешь, что все твое существо превратилось в оргазм и это, кажется, будет вечно. В такие часы ей почему-то очень хочется умереть. Подобные мрачные желания возникают, наверное, из-за того, что думаешь, будто это самая счастливая ночь в твоей жизни. Счастливая и греховная, потому что для Ангелины это всегда рядом, — она ведь не дура и не безбожница и великолепно отдает себе отчет в том, что спать с девочкой — грех, да вот не ведает, как ей от этого греха избавиться. А иногда, прости господи, даже думает: надо ли избавляться, ведь это так приятно?

Сколько раз Ангелина зарекалась не тратить больше времени на рассуждения о причинах и последствиях своей однополой страсти! Сколько раз женщина клялась самой себе не вспоминать об этих уродах, больше всего на свете как раз и гордящихся своим врожденным уродством — отвратительным отростком, произрастающим, словно огурец, из их промежности! Чтоб они его себе в задницу затолкнули да так и ходили всю жизнь! Зачем только Господь Бог создал этих самцов?! Как бы хорошо и спокойно бабы жили на земле без этих чудовищ! А как она сама, наивная и доверчивая, когда-то мечтала познать близость с кем-нибудь из парней! И надо вспомнить, не раз добивалась удачи. Но все-таки девки пересилили. Ну вот, она опять тревожит эту тяжелую тему и нарушает установленное собой табу, возвращаясь к тому дню, когда Зинка повела ее подсматривать за мальчишками из их отряда, которые беззаботно мылись в бане…