Обычно их водили мыться два раза за смену. Баня стояла на служебной территории лагеря, куда в обычное время отдыхающим вступать запрещалось. Это сейчас детлашня куда угодно ворвется без всякого чувства вины и ответственности, а в пору ее однопартийного детства на это могли решиться только самые отпетые, кому взрослые сулили в ближайшем будущем спецшколу и даже колонию.

Тогда их отряд был дежурным, и это давало право пройти на служебную территорию, где жили работники лагеря и стояли всякие малоизвестные им строения. Подопечная сказала, что уже не раз залезала с девчонками на чердак, откуда можно было «сечь» за парнями.

В том возрасте, а было ей лет двенадцать, Ангелина действительно очень интересовалась тем, «самым главным», что отличает мужчину от женщины. Она знала, что это «главное» есть у ее отца, она даже несколько раз заставала его абсолютно голым и восприняла то лишнее, что росло у него внизу живота, каким-то болезненным наростом. Однажды Ангелина с изумлением запечатлела, как у пьяного отца из его воспаленного нароста била упругая, похожая на латунную проволоку струя. Она ни разу не говорила об увиденном ни с матерью, ни с подругами, а пыталась укрепить свои знания за счет листания учебников для старших классов и анатомического атласа, который хранился у них дома на застекленной полке.

— Иди за мной, только очень тихо и осторожно, — скомандовала Зинка и взяла Ангелину за руку. Они двинулись по чердаку к столбику света, восставшему где-то на краю помещения. — Мальчишки говорят, что это они проковыряли, чтобы за нами подсматривать.

Когда они оказались над источником мутного света, Зинка осторожно опустилась на колени, оттопырила зад и сунула лицо чуть ли не в уголь, которым был засыпан чердачный пол. Шмель стояла в полумраке и высматривала на потолке дырочки, через которые пробивался дневной свет. Они лучились, как звезды в ночном небе.

Зинка оторвала свое лицо от бреши в полу и заговорщицки посмотрела снизу на подругу. Шмель опустилась на корточки и заняла место для подглядывания. Внизу клубился плотный пар, а сквозь него угадывались мальчишеские тела. Иногда облака рассеивались, и тогда парней было видно целиком: они мылили свои совершенно голые, загорелые тела с белой полоской на бедрах, болтали и смеялись. Ангелине казалось, что она попала в сказку: ей было интересно и тревожно, — а вдруг сейчас кто-нибудь застукает их здесь, на чердаке, и каким тогда позорным скандалом все это может завершиться?

Сквозь дыру обозревалась только часть бани, где мылись четверо мальчишек. Среди них Шмель узнала Стаса Весового и ухмыльнулась про себя, отметив, что из всех парней у него самый маленький «стручок», как она называла те штучки, которые болтались у парней под животами.

Насмотревшись, Ангелина уступила место подруге, которая припала к дыре, словно изнуренный жаждой странник к долгожданному роднику. Ангелина подумала, не закончить ли ей сеанс, как вдруг Подопечная нащупала ее ногу и нервно сжала лодыжку своей теплой и влажной рукой. Это движение означало, наверное, сигнал к началу подглядывания, но Шмель мгновенно ощутила совершенно новое, сладостное чувство, — ее словно ударило молнией удовольствия, она чуть не потеряла сознание и чуть не закричала. «Что же ты натворила, Зинка? Зиночка!» — едва не спросила пошатнувшаяся Ангелина.

Словно во сне, девочка заняла свое место над дырой и увидела, что вместо их малолеток в поле зрения попал вожатый первого, самого старшего отряда, который в этом году уже закончил школу. Вожатые обычно помогали мыться пионерам. Так было и у девчонок, когда сисястая вожатая, не снимая купальника, наблюдала за их мытьем. Когда воспитанники, которых уже ждал в раздевалке воспитатель или физрук, выходили из мойки, имел право раздеться и помыться вожатый.

Этот черноволосый парень, наверное, недавно начал мыться, потому что еще только намыливал длинную мочалку с петлями на концах. Признаться, Ангелине даже не верилось, что она видит все это наяву: вот он положил мочалку на табуретку, а сам лег на деревянный топчан, словно специально давая подробно разглядеть ту часть тела, которая больше всего интересовала затаившихся девчонок.

Шмель сразу заметила, что у этого парня вместо стручка форменная сарделька, да и под ней не тот грецкий орех, что у их сверстников, а целый мяч от большого тенниса. Но как здорово ей только что было, когда Зинка взяла ее за ногу, и что сделать, чтобы это повторилось? Сознаться во всем подруге? Попросить еще раз попробовать? Да нет же, стыдно, — засмеют! Опозорят! И она тогда никому ничего не сказала. Вот дура! Чего было бояться-то? Да Зинка бы наверняка ей ни в чем не отказала и сама бы еще попробовала, что это такое — оргазм у ученицы средних классов.

Конечно, нынче другие времена и другой расклад. Тот же Витька Сучетоков ей сколько раз рассказывал, как строго охраняются права сексменьшинств на Западе: попробуй только тронь! Сама она не может этого утверждать, потому что не знакома по этой теме ни с одним документом, но Носорог хвастался, что если там кого-нибудь обзовут за его ориентацию или просто не пойдут навстречу его намерениям (да-да, Витька утверждал именно это!), то за такое попрание прав человека нарушитель может и под штраф попасть, и даже в тюрьму залететь. Вот это демократия! А у нас? Скажи кому, что ты лесбиянка или гомик, — с говном сожрут! Причем в первую очередь не натуралы, нет, — свои! Вот это-то и обидно! Вот поэтому-то все отсюда и линяют, что людям не позволяют быть самими собой. Живи и лицемерь! А она устала, смертельно устала от лицемерия!

Сколько лет она вынуждена скрывать свою однополую страсть? Она уверена в том, что никогда не стала бы такой подлой и жестокой, если бы с самого начала, с момента своей первой любви, смогла объявить об этом чувстве всему белому свету! А ведь это действительно было прекрасное чувство! Ей казалось, что она была способна на очень большую жертву ради своей любимой. Но Шмель не решилась даже намекнуть о том, отчего так разрывалось ее сердце при виде той, чья тень или следы были для нее желанны и святы.

Пожалуй, она и позже была способна на бескорыстное, самоотверженное чувство. Она ведь так много и увлеченно мечтала о настоящей, прочной семье с одной из тех девушек, которые особенно теребили ее фантазию. Она даже мечтала забеременеть от одной евреечки, но та так никогда и не узнает не только безумного желания Ангелины, но даже ее божественного имени. Так распорядилась судьба!

А сколько лет своей жизни она провела в банях, где, борясь с подкатившим обмороком, поглощала глазами фигуры девчонок, ничего, наверное, не подозревающих о бесстыдном соглядатайстве! Превозмогая озноб, она слизывала нежнейшим языком с их распаренных тел каждую каплю, в своей воспаленной фантазии гладила драгоценные вишенки их чувствительных сосков, касалась обезумевшими пальцами волшебного пушистого треугольника. Она хотела их всех! Она имела их всех!

Сколько веков она пролежала на пляже, когда ее глаза пылали откровенным безумием, губы блуждали в затопившем разум желании, а руки не подчинялись разуму и готовы были опасно подвести Ангелину, набросившись на одну из оплавившихся на солнце особ женского пола!

Сколько тысячелетий она провела в засаде в собственной постели, выжидая удачного момента, чтобы хотя бы прикоснуться к столь желанному ей телу любимой, которой могла стать встреченная в толпе, увиденная из окна, в транспорте, на работе, да где угодно, потому что Шмель уже целую вечность бережно хранила заветный образ своей госпожи и рабыни, своей жены и мужа, ребенка и родителя, дерева и рыбы, стены и даже табачного дыма, — она угадывала его повсюду, куда бы ни кинула ее судьба, даже в роддоме, где Ангелина мучилась родами своей ненаглядной, злодейски растерзанной извергами дочурки.