восхищение, с которым я вспоминал о монашке, выходившей изкалитки монастыря.

Мать в это время дала Богу, за спасение брата, обет вечногопоста, который она и держала всю жизнь, вплоть до самой своей смерти, с великойстрогостью. И Бог не только пощадил, но и наградил ее: через год братаосвободили и, к ее великой радости, выслали на трехлетнее жительство вБатурине, под надзор полиции …

Через год вышел на свободу и я, — бросил гимназию итоже возвратился под родительский кров, чтобы встретить там дни, несомненно,самые удивительные из всех пережитых мной.

Это было уже начало юности, время для всякого удивительное,для меня же, в силу некоторых моих особенностей, оказавшееся удивительнымособенно: ведь, например, зрение у меня было такое, что я видел все семь звездв Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел, обоняязапах ландыша или старой книги …

Жизнь моя в это время не только опять резко измениласьвнешне, но ознаменовалась еще одним, внезапным и благодетельным переломом,расцветом, совершившимся во всем моем существе.

Удивителен весенний расцвет дерева. А как он удивителен,если весна дружная, счастливая! Тогда то незримое, что неустанно идет в нем,проявляется, делается зримым особенно чудесно. Взглянув на дерево однаждыутром, поражаешься обилию почек, покрывших его за ночь. А еще через некий сроквнезапно лопаются почки — и черный узор сучьев сразу осыпают несметныеярко-зеленые мушки. А там надвигается первая туча, гремит первый гром,свергается первый теплый ливень — и опять, еще раз совершается диво: деревостало уже так темно, так пышно по сравнению со своей вчерашней голой снастью,раскинулось крупной и блестящей зеленью так густо и широко, стоит в такой красеи силе молодой крепкой листвы, что просто глазам не веришь… Нечто подобноепроизошло и со мной в то время. И вот настали для меня те волшебные дни –

Когда в таинственных долинах, Весной, при кликах лебединых,Близ вод, сиявших в тишине, Являться стала муза мне …

Ни лицейских садов, ни царско-сельских озер и лебедей,ничего этого мне, потомку «промотавшихся отцов», в удел уже не досталось. Новеликая и божественная новизна, свежесть и радость «всех впечатлений бытия», нодолины, всегда и всюду таинственные для юного сердца, но сияющие в тишине водыи первые, жалкие, неумелые, но незабвенные встречи с музой — все это у менябыло. То, среди чего, говоря словами Пушкина, «расцветал» я, очень не походилона царско-сельские парки. Но как пленительно, как родственно звучали для менятогда пушкинские строки о них! Как живо выражали они существенность того, чемполна была моя душа, — те тайные лебединые клики, что порою так горячо ипризывно оглашали ее! И не все ли равно, что именно извлекало их? И что с того,что ни единым словом не умел я их передать, выразить!

Все человеческие судьбы слагаются случайно, в зависимости отсудеб, их окружающих… Так сложилась и судьба моей юности, определившей и всюмою судьбу.

Как в старинных стихах:

Мне возвращен был кров родимый, Дарован мир степной глуши,Привычный быт и круг любимый И жар восторженной души …

Почему я возвратился под этот кров, почему бросил гимназию?И была ли бы моя юность такой, какой она была, и как сложилась бы вся мояжизнь, не случись этого на первый взгляд ничтожного события?

Отец иногда говорил, что я бросил гимназию по причинамсовершенно непозволительным в своей неожиданности и нелепости, просто «повольности дворянства», как он любил выражаться, бранил меня своенравнымнедорослем и пенял себе за попустительство этому своенравию. Но говорил он идругое, — суждения его всегда были крайне противоречивы, — то, что япоступил вполне «логично», — он произносил это слово очень точно иизысканно, — сделал так, как требовала моя натура. — Нет, —говорил он, — призвание Алексея не гражданское поприще, не мундир и нехозяйство, а поэзия души и жизни. Да и хозяйствовать-то, слава Богу, уже не надчем. А тут, кто знает, может, вторым Пушкиным или Лермонтовым выйдет?..

В самом деле, многое сложилось против моего казенногоучения: и та «вольность», которая была так присуща в прежние времена на Русидалеко не одному дворянству и которой не мало было в моей крови, инаследственные черты отца, и мое призвание «к поэзии души и жизни», уже ясноопределившееся в ту пору, и наконец то случайное обстоятельство, что братасослали не в Сибирь, а в Батурине.

Я как-то сразу окреп и возмужал за последний год пребыванияв гимназии. До этой поры во мне, думаю, преобладали черты матери, но тут быстростали развиваться отцовские, — его бодрая жизненность, сопротивляемостьобстоятельствам, той чувствительности, которая была и в нем, но которую онвсегда бессознательно спешил взять в свои здоровые и крепкие руки, и егобессознательная настойчивость в достижении желаемого, его своенравие. То,весьма в сущности неважное, что произошло с братом и что казалось тогда всейнашей семье ужасным, пережито было мной не сразу, но все-таки пережито и дажепослужило к моей зрелости, к возбуждению моих сил. Я почувствовал, что отецправ, — «нельзя жить плакучей ивой», что «жизнь все-таки великолепнаявещь», как говорил он порой во хмелю, и уже сознательно видел, что в ней естьнечто неотразимо-чудесное — словесное творчество. И в мою душу запало твердоерешение — во что бы то ни стало перейти в пятый класс, а затем навсегдаразвязаться с гимназией, вернуться в Батурине и стать «вторым Пушкиным илиЛермонтовым», Жуковским, Баратынским, свою кровную принадлежность к которым яживо ощутил, кажется, с тех самых пор, как только узнал о них, на портретыкоторых я глядел как на фамильные.

Всю эту зиму я старался вести жизнь трудовую, бодрую, а весноймне уже и стараться не нужно было. За зиму со мной, несомненно, что-тослучилось, — в смысле прежде всего телесного развития, — какнеожиданно случается это со всеми подростками, у которых вдруг начинаетпробиваться пушок на щеках, грубо начинают расти руки и ноги. Грубости у меня,слава Богу, ни в чем не проявилось даже и в ту пору, но пушок уже золотился,глаза засинели ярче и гуще и лицо, черты которого стали определенней, точнопокрылось легким и здоровым загаром. Экзамены я поэтому держал совсем не так,как прежде. Я зубрил по целым дням, сам наслаждаясь своей неутомимостью,подтянутостью, с радостью чувствуя все то молодое, здоровое, чистое, что делаетиногда экзамены похожими на Страстную неделю, на говенье, на приготовление кисповеди и причастию. Я спал по три, по четыре часа, по утрам вскакивал спостели легко и быстро, мылся и одевался особенно заботливо, молился Богу суверенностью, что Бог непременно поможет мне даже в аористах, выходил из дому ствердым спокойствием, крепко держа в уме и сердце все то, что было завоевановчера и что нынче требовалось донести и передать куда следует стойко иполностью. А когда весь этот искус благополучно кончился, меня ждала другаярадость: ни отец, ни мать на этот раз не приехали, чтобы везти меня в Батурине,а только прислали за мной, как за взрослым, тарантас парой, которой правилмолодой и смешливый работник, за дорогу быстро ставший моим сердечным другом. Ав Батурине, — это была большая и довольно зажиточная деревня с тремяпомещичьими усадьбами, потонувшими в садах, с несколькими прудами и просторнымивыгонами, — все уже цвело, зеленело, и я вдруг ощутил, понял этусчастливую красоту, эту пышность и яркость зелени, полноводность прудов,озорство соловьев и лягушек уже как юноша, с чувственной полнотой и силой …