И мне уже казалось, что все это будет или, по крайней мере,начнется нынче же вечером. Я сходил к парикмахеру, который постриг меня«бобриком» и, надушив, взодрал этот бобрик сально и пряно вонявшей круглойщеткой, я чуть не час мылся, наряжался и чистился дома и, когда шел в сад,чувствовал, как у меня леденеют руки и огнем пылают уши. В саду опять играламузыка, сыпал прохладной пылью высокий, раскидистый фонтан и с какой-тоженственной роскошью пахло цветами в бодром и студеном воздухе багряногоосеннего заката, но народу было мало, отчего мне еще стыднее было ходить отдельноот прочих, на виду у всех, в этом избранном «кружке дворян-гимназистов» иподдерживать с ними какой-то особый дворянский разговор, — как вдруг менясловно ударило что-то: по аллее, навстречу нам, быстро шла мелкими шажками, стросточкой в руках, маленькая женщина-девочка, очень ладно сложенная и оченьизящно и просто одетая. Когда она быстро подошла к нам и, приветливо играяагатовыми глазами, свободно и крепко пожала нам руки своей маленькой ручкой вузкой черной перчатке, быстро заговорила и засмеялась, раза два мельком, нолюбопытно взглянув на меня, я впервые в жизни так живо и чувственно ощутил всето особенное и ужасное, что есть в женских смеющихся губах, в детском звукеженского голоса, в округлости женских плечей, в тонкости женской талии, в томнепередаваемом, что есть даже в женской щиколке, что не мог вымолвить нислова. — Образуйте его нам немножко. Наля, — сказал Лопухин,спокойно и развязно кивая на меня и так бесстыдно-многозначительно на что-тонамекая, что у меня холодной мелкой дрожью задрожало внутри и чуть не стукнулизубы …

К счастью, Наля через несколько дней уехала в губернскийгород — неожиданно умер ее дядя, наш вице-губернатор. К счастью, и из кружканичего не вышло. К тому же вскоре случилось у нас в семье огромное событие:арестовали брата Георгия.

Событие это даже отца ошеломило.

Теперь ведь и представить себе невозможно, как относилсякогда-то рядовой русский человек ко всякому, кто осмеливался «итти противцаря», образ которого, несмотря на непрестанную охоту за Александром Вторым идаже убийство его, все еще оставался образом «земного Бога», вызывал в умах исердцах мистическое благоговение. Мистически произносилось и слово «социалист»— в нем заключался великий позор и ужас, ибо в него вкладывали понятиевсяческого злодейства. Когда пронеслась весть, что «социалисты» появились дажеи в наших местах, — братья Рогачевы, барышни Субботины, — это такпоразило наш дом, как если бы в уезде появилась чума или библейская проказа.Потом произошло нечто еще более ужасное: оказалось, что и сын Алферова, нашегоближайшего соседа, вдруг пропал из Петербурга, где он был в военно-медицинскойакадемии, потом объявился под Ельцом на водяных мельницах, простым грузчиком, влаптях, в посконной рубахе, весь заросший бородой, был узнан, уличен в«пропаганде», — это слово звучало тоже очень страшно, — и заключен вПетропавловскую крепость. Отец наш был человек вовсе не темный, не косный и уждалеко не робкий во всех отношениях; много раз слыхал я в детстве, с какойдерзостью называл он иногда Николая Первого Николаем Палкиным, бурбоном; однакослышал я и то, с какой торжественностью и столь же искренно произносил он надругой день совсем другие слова: «В Бозе почивающий Государь Император НиколайПавлович…» У отца все зависело от его барского настроения, а что все такипреобладало? И потому даже и он только руками растерянно разводил, когда«схватили» этого юного и бородатого грузчика. — Несчастный ФедорМихайлыч! — с ужасом говорил он про его отца. — Вероятно, этогоголубчика казнят. Даже непременно казнят, — говорил он со своей постояннойстрастью к сильным положениям. — Да и поделом, поделом! Очень жалкостарика, но церемониться с ними нечего. Этак мы и до французской революциидостукаемся! И как я был прав, когда твердил, что, попомните мое слово, будетэтот крутолобый, угрюмый болван острожником, позором всей своей семьи!

И вот, такой же позор, ужас вдруг свалился и на нашу семью.Как, почему? Ведь уж брата-то никак нельзя было назвать крутолобым, угрюмымболваном. Его «преступная деятельность» казалась еще нелепее, еще невероятнее,чем таковая же барышень Субботиных, которые, хотя и принадлежали к богатому ихорошему дворянскому роду, все-таки просто могли быть сбиты с толку, по своейдевичьей глупости, какими-нибудь Рогачевыми.

В чем заключалась «деятельность» брата и как именно проводилон свои университетские годы, я точно не знаю. Знаю только то, что деятельностьэта началась еще в гимназии под руководством какой-то «замечательной личности»,какого-то семинариста Доброхотова. Но что общего было у брата с Доброхотовым?Брат, рассказывая мне о нем впоследствии, все еще восхищался им, говорил о его«ригоризме», о его железной воле, о «беспощадной ненависти к самодержавию ибеззаветной любви к народу»; но была ли хоть одна из этих черт у брата, почемуон восхищался?

Очевидно, только в силу той вечной легкомысленности,восторженности, что так присуща была дворянскому племени и не покидалаРадищевых, Чацких, Рудиных, Огаревых, Герценов даже и до седых волос; потому,что черты Доброхотова считались высокими, героическими; и наконец по тойпростой причине, что, вспоминая Доброхотова, он вспоминал весь тот счастливыйпраздник, в котором протекала его юность, — праздник ощущения этой юности,праздник «преступной», а потому сладостно-жуткой причастности ко всяким тайнымкружкам, праздник сборищ, песен, «зажигательных» речей, опасных планов ипредприятий …

Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственнымы, как жаждем упоения жизнью, — не просто наслаждения, а именноупоения, — как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны намбудни и планомерный труд! Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой идеятельной, число людей работающих, здоровых, крепких в ней все возрастало.Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о праздникебыла одной из главнейших причин русской революционности? И что такое вообщерусский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости отрешенный отдействительности и ее презирающий, ни в малейшей мере не хотящий подчинитьсярассудку, расчету, деятельности невидной, неспешной, серой? Как! Служить вканцелярии губернатора, вносить в общественное дело какую-то жалкую лепту! Дани за что, — «карету мне, карету!»

Брату и в гимназии и в университете пророчили блестящуюнаучную будущность. Но до науки ли было ему тогда! Он, видите ли, должен был«всецело отказаться от личной жизни, всего себя посвятить страждущему народу».Он был добрый, благородный, живой, сердечный юноша и все таки тут он простоврал себе или, вернее, старался жить — да и жил — выдуманными чувствами, какжили тысячи прочих. Чем вообще созданы были «хождения в народ» дворянскихдетей, их восстание на самих себя, их сборища, споры, подполья, кровавые словаи действия? В сущности дети были плоть от плоти, кость от кости своих отцов,тоже всячески прожигавших свою жизнь. Идеи идеями, но ведь сколько, повторяю,было у этих юных революционеров и просто жажды веселого безделья под видомкипучей деятельности, опьяненья себя сходками, шумом, песнями, всяческимиподпольными опасностями, — да еще «рука об руку» с хорошенькимиСубботиными, — мечтами об обысках и тюрьмах, о громких процессах итоварищеских путешествиях в Сибирь, на каторгу, за полярный круг!