девочек. А я еще не вырос, не разбирал пока букв любви и страсти. Не то что не видел лица Эроса, но и голоса его не слышал. Балоглан же так тонко и мастерски расписывал это происшествие, такими линиями и чертами выписывал поцелуй мой с Айбениз, что он виделся мне уже родным, как собственное имя. Жаль, но товарищи мои и учителя видели Айбениз объектом не любви, а посягательства.

Разгуливая по школьному двору, я все мудрел, с каждым шагом становился все больше, абрикосы над головой моей на глазах росли и поспевали. Цикады на заборе смотрели на меня с завистью, гордая походка моя распугивала птиц в кустах, по-хозяйски разгуливающие в садах соседских домов петухи кукарекали, куры кудахтали. Черная змея внутри железной трубы на крыше старого здания школы, сейчас, вероятно, подлизывалась.

Иногда мне слышался голос пастуха в горах. Это был отец оговорившего меня школьного товарища. А школы как будто не было. Не было слышно ничего, кроме цикад на заборе, зудящих тени комаров и шелеста сохнущих под солнцем трав. Наверное, все ждали, когда раздастся этот визг.

После того, как пошла эта сплетня о поцелуе с Айбениз, она стала мне почему-то казаться родной и, если б не возраст, я, может быть, согласился бы на ней жениться.

Настроение мое то поднималось, то падало. Когда я уходил в себя, внутреннее самодовольство заставляло забыть обо всем на свете. Но когда Айбениз говорила, что завтра приведет в школу отца и мать, я вспоминал своих родителей, перед глазами появлялся большой волосатый кулак отца, и ухо начинало гореть. Я представлял, как со злостью поднимаются и опускаются ноздри шестерых старших братьев моих, как у бычков на привязи, когда смотрят они «непотребные» фильмы, интимные сцены. «Как это женить младшего, когда старшие братья еще холосты, что люди скажут?!» Конечно, в то время люди заменяли весь мир. Нас нельзя было напугать Советом Европы, ООН, то есть они, в отличие от настоящего, не играли роли в нашем воспитании, поведении. Слава Аллаху, мать Айбениз была армянкой. Хоть и забыта была старая вражда, а новая еще не началась, но вскормлена она была молоком недозволенным. Однако была «сортом». Конечно, в те времена я не знал, что такое дозволенное или недозволенное, и не было для меня разницы, какой национальности женщина. Если честно, оно и теперь так. И по мне, так мудрое выражение «секс – средство международного общения» достойно быть запечатленным в самых выдающихся книгах, на стенах, деревьях, сидениях метро.

Я прохаживался, чтобы свободно пребывать в мире приятных и несколько стыдливых грез, и чуть ли не распевал песни, как счастливые герои индийских кинофильмов. Я сейчас ничуть не отставал от счастливцев фильма «Бобби». Вероятно, каждый сейчас, отойдя в сторонку, пересказывал различные версии моего поцелуя с Айбениз. В одно мгновение я стал героем школы и думал, что это обязательно станет темой одного из будущих романов. Иногда я взглядывал в окно школы и поправлял волосы, но мне нравился торчащий на макушке клок, и я все пытался пригладить его, смачивая слюной…

Весть Балоглана, радостную для меня, и не очень для других, я толковал, как хотел. Балоглан говорил, что Эльнур, то есть я, поцеловал Айбениз у печки. Я представлял, как подхожу к Айбениз, целую ее, как закрывает она глаза, как приятны ей мои ласки и верил всему этому. Но все это сопровождалось мыслями, порожденными не страстью, а механически картинами, виденными в кино.

Школьную тишину приятную волну, в которой я нежился, разом нарушил голос директора. Порой голос его сыпался наружу из разбитых окон. Учителя проводили совещание, чтобы снять со школы клеймо «гнезда разврата». Вероятно, от волнения у них уже шла пена изо рта, распухли животы, вспотели подмышки и между ног.

Когда я вошел в класс, девочки и мальчики перешептывались. Естественно, точкой опоры земли сейчас был я, потому что все смотрели на меня. А я, не обращая ни на кого внимания, читал стихотворение, заученное со вчерашнего дня. В душе же я торжествовал всем назло.

В класс вошла наша губастая, четырехглазая и кривоногая классная руководительница, оглядела класс и подошла ко мне, а я, будто не заметив, даже не поднял головы. Она же, схватив пальцами, где под ногтями с красным лаком виднелась грязь, книгу с моей парты и пытаясь привлечь все мое внимание, сказала: «Дон Жуан». Не зная, что это означает, я понял это, как поцеловать девочку, и губы мои снова запылали.

Только начался урок математики. Молодой учитель математики часто взглядывал на Айбениз, и я ревновал ее. Мне казалось, что учитель думает о святых наших отношениях с Айбениз, может быть, даже чувствует температуру ее щек. Я не хотел, чтобы он так думал. Стрела этого «несчастного Меджнуна» не раз попадала в камень, этот сукин сын никак не мог как следует натянуть тетиву и выстрелить. Он не выпускал из рук расчески, наряжался, как артист Голливуда, и всякий раз причесывался, проходя мимо зеркала, оконного стекла и даже просто блестящего камня. Был всеобщим посмешищем. И теперь вот до чего дошел я, что и он надо мной хотел взять верх. Я дал себе слово по дороге домой отвязать бычков у них во дворе, приготовленных к его свадьбе.

Иногда я смотрел на Айбениз. Она по-прежнему не поднимала от парты головы. Я жалел ее от души, хотел встать, подойти, погладить ее по волосам, утешить. Пережить вместе эту позорную обиду было предназначено мне судьбой. И не нужно было это кому-то доказывать. Я думал о том, как буду по вечерам звать Айбениз на свидание, как вместе станем смотреть мы кино в клубе, который раньше был конюшней, о том, как все будут нам завидовать, о том, как вместе уедем в город учиться, где проведем прекрасные дни, если же станут слишком препятствовать нам, решил, что убегу из дома с нею вместе, и до конца жизни счастливо проживем мы в одной из пещер в горах. С такими мыслями под конец занятий я вновь посмотрел на Айбениз. Был последний урок, и она укладывала в портфель намокшие от слез книги. Учитель еще не вышел из класса. Красные щеки Айбениз были так хороши, что я, подойдя к ней, взял ее маленькие голубиные ручки в свои и осторожно нежным движением поцеловал ее в щеку. Все застыли, пораженные, на своих местах, а я, заложив руки в карманы, насвистывая, вышел из класса.

1999

Те