Ирина Сергеевна иногда тайком любовалась дочерью. Выглядывала в окно и смотрела, как Диана стремительно идет по набережной: легкая походка, руки в карманах, яркий цветной шарф выплясывает на плече. Кажется, если девушка вдруг вытащит руки из карманов, в мире что-то ахнет и взорвется. Не ребенок, а маленькая бомба.

Моран так привык к Деянире, что в конце концов вручил ей ключ.

— Приходи в любой момент, когда тебе захочется поработать на меня, — добавил он при этом. — Ну, мало ли, вдруг возникнет непреодолимая потребность погорбатиться, а заняться этим делом негде. Ну так приходи, не стесняйся. Если меня дома нет, ничего, все равно приходи. Можешь посуду помыть. У меня много интересной накопилось. Наверняка и китайская есть, только надо хорошенько отскоблить, под слоем плесени не видно.

И Деянира действительно приучилась приходить к Морану в любое удобное для нее время. Она даже иногда прогуливала школу. Сидела на диване, с наслаждением слушала, как похрустывают накрахмаленные чехлы, вдыхала слабый аромат свежести и старинной пыли, читала, вышивала.

И почти физически ощущала, как уходит все дальше так называемая реальная жизнь с ее реальными заботами: закончить школу, поступить в институт, найти мужа, сделать карьеру… Этот видеоряд в мыслях Деяниры неизменно заканчивался радиоприемником с гравировкой «Дорогому сослуживцу в день выхода на пенсию». Такие приемники всегда ловят лишь самые скучные радиопередачи. Деянира видела один совсем недавно, у подруги. Она не думала, что сохранились такие приемники и такие передачи. «Как будто в семидесятые попала», — думала Деянира. Хотя никаких семидесятых она, разумеется, никогда не видела. Только в кино. Эти тусклые годы с их пристальным вниманием к ничтожнейшим движениям человеческой души, — а что еще рассматривать в лупу, если ничего, кроме этих вот мелких душевных шевелений любимого персонажа русской словесности, «маленького человека», не было дано? И выцветшая желтая пленка объединения «Свема» как нельзя лучше соответствовала этому духу.

Деянира теперь отчетливо понимала, каким видится Ирине Сергеевне идеальная жизнь для ее дочери.

Фигушки.

Или, пообщавшись с Мораном, — хренушки.

Ничего этого не будет.

И вот что удивительно — Деянира ничего особенного не делала для того, чтобы ее бунт состоялся. Она просто приходила в квартиру старухи-процентщицы, забиралась на диван, привычно подобрав под себя ноги, иногда читала, иногда — разбирала нитки (их с каждым разом становилось все меньше), иногда — рассматривала поляроидные снимки, висящие у Морана на стене. И ни одной мысли не формулировала. Нарочно. Какие-то ментальные обрывки бесцельно текли через ее голову. Она не снисходила до того, чтобы остановиться на одном из них и попытаться придать ему целостность.

Ей было очень спокойно.

Ее жизнь изменилась навсегда, а она, во-первых, ничего для этого не сделала, а во-вторых, ничего по этому поводу не испытывала. Просто хорошо. Потому что все происходящее было абсолютно правильным.

* * *

Джурич Моран хорошо помнил тот день, когда безумный снегопад, пойманный в ловушку цветной пряжи, наконец-то иссяк.

Город расплевался слякотью, оставляющей ядовитые пятна на одежде, город был зол и не желал устраивать своим жителям бриллиантовую зиму, и поэтому во всех оперных театрах шла какая-то тягомотина, а не «Евгений Онегин» и уж тем более не «Щелкунчик». Театры вследствие близкого отношения к стихиям реагировали на погоду сильнее, чем иные ревматики. Посудите сами. Выйти после современного балета, где все танцуют в трико, и не столько танцуют, сколько разнообразно валяются по сцене, и очутиться посреди грязной лужи — это вполне закономерно. Но для завершения «Золушки» необходима настоящая зимняя петербургская ночь. Ведь театральный вечер сам по себе — произведение искусства, начиная с застегивания на голой шее замочка колье и заканчивая вот этим возвращением домой. Эх, да что рассуждать!.. Моран все равно не ходил в театры. У него была редкая фобия — он боялся биноклей. Ему постоянно представлялось, как откуда-нибудь из ложи падает бинокль и разбивает ему череп. «Бесславная смерть», — скрипел он зубами, проклиная все театральные бинокли на свете.

Ну так вот, Джурич Моран исследовал афиши неподалеку от Мариинского театра и размышлял об искусстве, когда внезапно мир вокруг него вспыхнул. На мгновение все сделалось невыносимо ярким, каждый предмет — благо в Петербурге контуры, как правило, четки и лаконичны, — оказался обведен жирной радугой, и полупустая площадь вдруг заполнилась народом. Полупрозрачные люди, полупрозрачные эльфы и даже полупрозрачные тролли (вот уж не думал Моран, что подобное возможно!) спешили, сталкивались, проходили друг сквозь друга и сквозь петербургских обывателей. Потом все моргнуло и погасло.

Вот тогда-то Моран и понял, что Деянира завершила работу. Портал готов.

Моран не шел, а бежал домой. Он мчался длинными затяжными прыжками, надолго взлетая над землей, и казалось, будто город, с нарисованными, плоскими, валящимися друг на друга фасадами, тянут мимо на веревочке, как картонную декорацию, а сам Моран просто завис в пространстве.

Старухин дом на Екатерининском канале не появлялся томительно долго, как будто нерадивый рабочий сцены передвигал декорации слишком медленно или вообще перепутал их и все время вытаскивал не те.

Наконец явился и зафиксировался на месте знакомый поворот, явился желтый тупой угол и убийственно-родимое дерево, от которого Моран недавно отпиливал ветку… Моран ворвался в подъезд, перескакивая через ступеньки, подбежал к входной двери и долго дышал, прежде чем достать дрожащими руками из кармана ключи.

Он вошел. Прислушался. В квартире было темно и пусто. Безлюдно. Он сразу понял, что Деяниры дома нет — ее дыхание наполняло комнаты особым живым теплом. «Очевидно, ради этого люди женятся или заводят кошку, — подумал Моран. — Чтобы входить в дом, где дышат. Но кошки мне не нравятся, а заводить жену, не собираясь провести с ней остаток вечности — просто нелепо…»

Он сбросил уличную обувь, швырнул на пол пальто и пробрался в комнату. Моран Джурич редко пользовался люстрой — она придавала помещению какую-то неприятную хирургическую обнаженность. Но сейчас ему требовался яркий свет и потому он бесстрашно щелкнул выключателем.

Деянира побывала здесь, и притом совсем недавно. На диване осталась вмятинка от ее тела. Чай в пиале недопит и не успел еще остыть (для проверки Моран сунул туда палец). А к стене (Моран ахнул) была прикреплена вышитая картина: лес, и замок, и всадники, и слуги, и собаки, и даже фэйри… Безумные нитки израсходовались все — пустая коробка, где они хранились, валялась, раскрытая, на полу. И хотя мастерица вышивала только по контуру, все предметы получились не только полностью раскрашенными, но и имеющими объем. Все это определенно выглядело куда более реальным, нежели Санкт-Петербург — только что, по пути от Мариинского домой.

Глядя на картину, Моран как будто ошалел. Рывком он отшвырнул диван на середину комнаты, и только тяжелый стол остановил плаванье изумленного дивана по паркету. Моран и на это даже не посмотрел, хотя лампа, стоявшая на столе, возмущенно качнула абажуром, а пиала звякнула.