— Матушка, в отличие от наших предшественников мы явились сюда с благими намерениями, — самым миролюбивым тоном начал Эберин, но настоятельница не дала ему договорить:

— Кто вы такие, что я должна верить вам? — могучим басом вскричала она. — А вдруг вы разбойники? Грабители с большой дороги? Кто вы такие?!

Эберин подошёл ближе, вытащил из-за пазухи тугой пергаментный свиток с восковой печатью, которая скрепляла тонкий блестящий шнурок, и подал его настоятельнице:

— Смотрите, матушка! Узнаёте печать Великого мастера-приора Тарсиса?

Настоятельница, развернув, побледнела: она увидела имя мастера-приора, которому подчинялись главы всех храмов королевства; когда же заметила при свитке огромную, хорошо ей знакомую печать из тёмно-синего воска на позолоченной тесьме, — в глазах у неё помутилось, колени подогнулись.

А Эберин вёл дальше:

— Узнали… Вот и хорошо! А теперь — слушайте: вы не только пропустите меня внутрь монастыря, но позволите также войти в ризницу.

Настоятельница ещё не знала, кто перед ней, но поняла, что продолжать спорить опасно, — ведь у незнакомца была грамота с печатью самого мастера-приора! Таких лучше не дразнить. С неё хватило маркиза Гундахара с его головорезами: тот размахивал у неё перед носом приказом короля, а этот — печатью мастера-приора пугает… Настоятельница виновато пожала плечами, смирилась:

— Я всё поняла… Конечно, поняла. Милости прошу в мою обитель…

Вслед за монахиней Катрин, которой настоятельница поручила открыть ризницу, Эберин ступил в прохладные сонные сумерки, прошёл по длинному каменному коридору почти до самого конца. Здесь, в одном из боковых притворов, за низкой дверью из потемневшего дуба, находилась ризница — тайное помещение, в котором под замком хранились богослужебные облачения, сосуды и храмовые реликвии. А также важнейшие документы: сборники хартий со списками покупок, дарения и другие акты, от которых зависело материальное благополучие обители. Были среди этих ценных бумаг также свидетельства о происхождении некоторых монахинь и послушниц: с датой и местом рождения, с именами родителей, с пометками о дне прибытия в монастырь.

Замок на двери ризницы отомкнулся с певучим звоном.

Здесь царили безмолвие и духота тех пыльных запущенных помещений, куда редко ступает нога человека. На голых стенах с облупленной извёсткой темнели какие-то зловещие пятна. Слышалось жужжание мухи, попавшей в паутину и отчаянно пытавшейся вырваться из неё.

После того, как Катрин, засветив единственную в ризнице лампаду, по просьбе Эберина оставила его одного, он внимательно огляделся по сторонам. Многочисленные полки, от древности тронутые чернотой, были завалены папирусными и пергаментными свитками; на письменном наклонном поставце, забрызганном чернилами, валялись гусиные перья и какие-то бумаги с недописанным текстом или черновыми набросками писем.

Поставив лампаду на полку, Эберин принялся рыться в свитках, быстро просматривая их содержимое и отбрасывая в сторону один за другим.

Здесь были счета и расписки, а также множество писем, в которых настоятельница обращалась к покровителям монастыря с пожеланиями и жалобами, с мольбами о деньгах, дровах, тёплой одежде. В одном из них матушка Фигейра слёзно выпрашивала у некоего мессира Мориньяка к празднику Почитания Великой Троицы Богов пять тысяч скеатов; в другом яростно торговалась с купцами о ценах на монастырское вино.

Вдруг под кипой бумаг Эберин заметил нечто вроде толстой, похожей на амбарную, книги. Но, как оказалось, в этих переплетённых пергаментных листах были вовсе не записи складского учёта. Эберин читал их — и перед его глазами проносились запечатлённые чернилами человеческие судьбы: короткие истории девичьих жизней, в одних из которых боль и отчаяние переплетались с обречённостью и смирением, в иных — с обретением смысла своего существования. Для одних монастырь стал пожизненной темницей, для других — единственно возможным домашним очагом.

Эберин взглянул на следующую страницу, прочёл имена и понял, что это наконец то, что он искал, — свидетельство о рождении единственной дочери короля Фредебода, скреплённое его личной печатью. Он аккуратно вырвал листок из книги, свернул его в свиток, сунул себе за ворот простёганного гамбезона, который носил под доспехами, и хотел было выйти из ризницы, как взгляд его упал на изображение кованого трискеля на стене. Ему показалось, что камень, вставленный в середину священного символа, из которой исходили три изогнутых линии — спирали, сверкнул в свете лампады загадочно и призывно. Эберин приблизился: крупный синий сапфир сверкал теперь у самого его лица; на мгновение граф залюбовался его великолепным сиянием, но потом, поддавшись какому-то смутному чувству, нажал на камень. Тот поддался, обернулся вокруг своей оси, и за ним открылось небольшое углубление. Эберин схватил лампаду, посветил ею и заметил в тайнике изящную шкатулку из чёрного дерева. Шкатулка, конечно же, была закрыта на ключ. Не тратя времени на раздумия, Эберин начал работу, стараясь остриём своего стилета открыть шкатулку. Когда же ему это удалось, он вытащил оттуда небольшой, туго перевязанный тесёмками свиток. Развернув его, Эберин вгляделся в чернильные строки, и на его лице отразилось изумление, смешанное с радостью.

Это была необыкновенная находка, и Эберин сразу оценил её значение для предстоящего сражения.

Этот свиток он также отправил себе за пазуху. Затем закрыл шкатулку, поставил её в тайник, водворил на место камень и, погасив пламя лампады, вышел из ризницы.

Глава 13

Сидя на лошади позади всадника, Ирис то и дело оглядывалась на неумолимо удалявшиеся стены монастыря, на холмы, на сосновый бор, где в последний раз видела своего подопечного — странного птенца, которого она звала Тайгетом. Беспокойство снедало девушку, но не тоска по недавнему монастырскому прошлому была тому причиной, а тревожное ожидание будущего — куда и для чего везут её эти чужие враждебные люди? И, хотя Ирис понимала, что её похитили, всё происходящее представлялось ей, засидевшейся в унылом однообразии монастыря, неким приключением, азартным и даже немного опасным. Словно мир открывался ей с другой, таинственной и прежде запретной стороны, и она впервые чувствовала себя очень важным человеком, ради которого рыцари ринулись в неведомые для них дали. Никогда ещё Ирис не испытывала такого острого волнения, как в тот день, прощаясь с монастырём и готовясь к встрече с неизвестным. Она с любопытством взирала по сторонам, а иногда, пока Обитель Разбитых Судеб ещё виднелась на горизонте, оглядывалась назад.

В весеннем голубом небе сияло солнце, стремительно носились в воздухе ласточки и стрижи, бездонное поднебесье сторожил медленно парящий коршун.

Отряд рыцарей неспеша, словно направлялся на обычную прогулку или на охоту, проследовал через долину к лесу. Ирис не осмеливалась крепко держаться за сидевшего впереди неё рыцаря: впервые в жизни ехала она так вместе с чужим мужчиной; к тому же, как она уже поняла, это