— Что я тебе должна объяснить? Что ты хочешь, чтобы я тебе объяснила? Пусть они тебе сначала приснятся.

Хотя, признаюсь, я подозреваю, она знала, что означает такая дыра из ночи в ночь. Может, просто не хотела дедушку огорчать, потому что в каждом сне, даже в самом ужасном, всегда искала что-нибудь утешительное. Слишком много снов бабушка носила в себе, чтобы не знать. Потому дедушка на бабушку и обижался. Но он и на Бога обижался, отчего Тот не хочет одарить его такой милостью, как сон, ведь других-то всевозможными милостями одаряет. Неужели Он не может простить ему тех троих убитых? Но ведь если Он — Бог, то знает, что на войне убивают. И должен понимать. Столько войн прокатилось по этому миру, Им сотворенному, с тех пор как Он его сотворил, — и ни одну Он, всемогущий, не остановил, так какое значение имеет эта одна дедушкина война и эти трое убитых? К тому же Бог руководит миром, а значит, и войнами, так что не будь на то Его воли, дедушка не убил бы. За что ж Он его наказывает?

Мы лущили фасоль, а он как начнет о войнах, так без конца, пока фасоль не закончится. Как-то, помню, рассказывал, что встретил философа. Нет, это не был один из троих убитых им солдат. Если бы это был кто-то из них, дедушка не знал бы, что убил философа. Когда убиваешь, никто тебе не представляется по имени и фамилии. Особенно когда цепь идет на цепь, штык на штык. А эта война была из тех, где в основном штыками убивали. Выскакивали из окопов и в штыковую, ура! Потом возвращались в свои окопы, а между окопами росла гора трупов. Иной раз неделями война стояла на одном месте, и в те моменты, когда солдаты друг друга не убивали, они, бывало, и подружиться могли.

Не знаю. Это вам бы у дедушки спросить. Я ведь был ребенком, когда он рассказывал. А ребенок всему верит. Почему мне было в это не верить? Вы ни одной войны не пережили? Рад за вас, но одновременно и сочувствую. На войне и не такое возможно. На войне все возможно. Война смешивает, уравнивает, крестьянин или философ — любой может погибнуть. Так что и встретиться может кто угодно с кем угодно. Где бы, при другом раскладе, могли встретиться крестьянин с философом?

Так что, когда не бились, особенно по ночам — известно ведь, по ночам в штыковую не ходят, — а частенько не бились неделю и больше, потому что не было приказа, солдаты выходили из своих окопов, каждый из своего. Садились среди этих заколотых тел, угощали друг друга табаком, водкой, выменивали разные вещи, порой в карты играли. А почему бы и нет? В очко, например, можно и в потемках играть. Достаточно затянуться папиросой, огонек светится и карту видно. Порой пели песни, случалось, на одном и том же языке.

И вот раз, тоже ночь стояла, дождь моросил, все сидели, скорчившись, под плащ-палатками по своим окопам. Вдруг дедушка видит: кто-то вышел из того окопа, остановился среди мертвых тел и поднял лицо к небу, словно хотел собрать на себя весь дождь. Дедушка тоже вышел и точно так же подставил дождю лицо. Тогда тот человек спросил, не голоден ли дедушка. А у дедушки аж живот подвело, потому что у них даже сухари закончились. Человек вернулся к своему окопу и принес консервы. Сели они, открыли банку и начали есть. Понятно дело, теми же штыками, которыми друг друга убивали.

Дедушка не осмелился спросить, с кем он ест. Да и зачем? Достаточно, что человек принес консервы. А поскольку тот тоже в форме, только вражеской, дедушке и в голову не пришло, что он ест с философом. Так они ели, склонившись над банкой и прикрывая ее от дождя. Тот ничего не говорил. Дедушка, правда, любил поговорить, но больше, как я уже рассказывал, о войнах. Но зачем говорить о войне, когда они и так на войне — сидят среди убитых и едят из консервной банки? Да, уносили, но только раненых, а убитых — не раньше, чем линия фронта сдвинется.

Поэтому дедушка начал нахваливать консервы: мол, вкусные, да-да, очень вкусные, и не только потому, что живот от голода подвело, а просто он вообще любил все хвалить. День, ночь, жизнь, людей, Бога. Такой уж у него был характер. И тот человек разрешил ему доесть все, что в банке оставалось. От благодарности дедушка разговорился, стал рассказывать о себе. Что оставил дома молодую жену. Что хотел бы к ней вернуться. Что у него три коровы, два коня, земли столько-то моргов, луга кусок, леса кусок. Что он сеет, пашет, и так изо дня в день. А осенью, зимой в основном фасоль лущит, потому что ее очень много сажают, чтобы на всю осень и зиму лущить хватило. Все садятся в круг, лампа горит, лущат и рассказывают. Он вернется домой и будет рассказывать об этой войне и о том, как они вместе ели эти консервы.

Тогда тот сказал, что завидует дедушке. Правда, лущить фасоль он не умеет, но предпочел бы лущить, чем заниматься тем, чем он занимается, тем более что людям от этого никакой пользы. Тогда дедушка спросил его, чем он занимается. И тот человек представился: философ. Имя назвал, фамилию. Всю войну дедушка повторял про себя эти имя и фамилию, чтобы не забыть, когда вернется. Хотел хотя бы памятью отблагодарить того человека за консервы. Но, к сожалению, в конце концов все-таки забыл. Кто, говорите, это был? Вы уверены? Вы его знали? Жалко, что дедушка не дожил. Вы бы ему напомнили.

Во всяком случае, о войнах дедушка мог говорить бесконечно. Особенно когда лущили фасоль — тогда дедушкина память словно бы настежь распахивалась. То ли войны обладают такой силой, то ли фасоль, но они любую память способны открыть до самого донышка. Будто войны и фасоль — заодно.

А знаете, я не раз задумывался, на самом ли деле дедушка убил тех троих. Может, он только воображал, что убил их, надеясь, что тогда хоть они ему приснятся. Может, пытался таким образом что-то изменить в том порядке, согласно которому ему никогда ничего не снилось. Как я уже говорил, дедушка обычно искал поддержки в войнах, что бы он ни делал. Даже когда хотел себя или другого