утешить, всегда припоминал что-нибудь про войну. Необязательно ту, на которой был. И другую, более позднюю, и более раннюю, и ту, когда его еще на свете не было.

Как-то на пастбище я услышал, что ребята между собой шепчутся, будто дядя Ян — не дедушкин сын, потому что родился слишком скоро после его возвращения с войны. Хотя я никогда не замечал, чтобы дедушка относился к сыновьям по-разному. И по дяде Яну не было заметно, что он не чувствует себя дедушкиным сыном. А когда повесился, так дедушка больше всех переживал.

— Будто и не мой сын, будто и не мой сын, — твердил он.

И в другой раз:

— Мне даже присниться не могло, что мой сын повесится. Жаль, что такая сила в меня вошла и я не позволил им, всем троим, заколоть меня штыками. Три штыка — и я бы до такого не дожил. Эх, сынок, сынок. Если бы хоть на войне, не так было бы жалко.

Впрочем, как случилось, так случилось. Нет дедушки, нет бабушки, нет дяди Яна. А порой мне кажется, что и вовсе уж никого нет. Может, и меня тоже нет? Я не раз пытался понять, есть я или нет. Но сам для себя человек не является свидетельством. Обязательно кто-то еще должен засвидетельствовать. Сам к себе человек слишком снисходителен. Изо всех сил от себя защищается. Петляет, кругом обходит, стороной, чтобы не зайти дальше, не копнуть глубже, там, где что-то скрыто. Перед самим собой каждому хочется выйти, как на свадебной фотографии. Причесанным, выбритым, в костюме, при галстуке, солидным, улыбающимся, и чтобы глаза были добрые. И выглядеть помоложе. И верит человек, что это он. А если честно к себе приглядеться...

На свадебных фотографиях, как известно, все счастливы. Голова к голове, плечо к плечу, словно отыскали друг друга две крупинки. Если верить в судьбу, можно было бы сказать, что это фотография судьбы. А того, что происходит потом, ни на одной фотографии уже не увидишь. Нет таких фотоаппаратов, нет таких фотографов. Может, когда-нибудь будут, не знаю. Но пока что на всех свадебных фотографиях изображены счастливые люди. Сколько таких снимков висит в домах... Хотя, знаете, я вот думаю: может, счастье бывает только на свадебных фотографиях?

У того, в том домике, тоже висела на стене свадебная фотография. Ах да, я же не дорассказал... В общем, когда той ночью меня разбудил крик, я решил пойти проверить, что происходит. Ночь темная, облака, звезд не видно. Тишина такая, что собственные шаги в ней — точно невесть сколько ног топочет. Даже собачьи шаги слышно. И вот хожу я среди домиков, прикладываю ухо к стенам, заглядываю в приоткрытые окна. Но все спят крепким сном, из некоторых домиков храп доносится. Я уж подумал, что мне приснилось. И вдруг собаки куда-то меня потащили. Что такое? Я пошел. И возле одного домика, вижу, белеет чье-то тело. Совершенно голое, словно только что из рук Творца. Женщина. Я наклонился — она не подает признаков жизни. Посветил ей в лицо фонариком — все в крови.

Я взял ее на руки, принес к себе. Положил там, в комнате, обмыл. Она была так сильно избита, вся в синяках, что и сейчас, рассказывая об этом, я волнуюсь. Укрыл одеялом, закутал, потому что ее трясло. Сделал чаю — так она пить не могла, губы распухли. Пришлось ей в рот по ложечке вливать, а другой рукой поддерживать голову, потому что сама она не могла держать. Женщина открыла глаза, и они показались мне безжизненными. Начала что-то говорить, я наклонился к ней, но услышал лишь испуганный шепот:

— Кто вы?

— Поспите, — сказал я. — Сон помогает.

Но она, видимо, так и не заснула, потому что меня то и дело будил плач. А может, мне только снилось, что она плачет там, за стенкой, и это мой сон меня будил. Утром я пошел за ее одеждой — к тому, у чьего домика обнаружил. Поначалу он отпирался: мол, совершенно ни при чем. Быть такого не может. Да я же сам столько раз его жену видел. Нет, сейчас не приехала, плохо себя чувствует.

Вот, смотрите, наша свадебная фотография, узнаёте? А с этой женщиной он вообще не знаком. И потом, он снотворное принял, так что даже не слышал, чтобы кто-то кричал. Наверное, в другом домике, вы перепутали. Нет, говорю, точно рядом с вашим домиком. Значит, кто-то специально подбросил. Вы бы следили получше за тем, кто сюда ездит и что здесь творится, вы ведь сторож.

Если бы не собаки, он бы до конца на своем стоял. Но собаки начали вытаскивать из-под его кровати женскую одежду — нижнее белье, кофту, юбку, туфли. И представляете, он даже не смутился. Только рассмеялся:

— Ну вы прямо не от мира сего. Что ж вы такой старорежимный? Да если вам так ее жалко, себе возьмите! Мне она все равно надоела.

Пивом меня хотел угостить. Но у собак шерсть дыбом стояла, пришлось их успокаивать, тихо, Хват, тихо, Рекс, потому что они только и ждали команды.

— Может, и старорежимный, — ответил я. — Но если еще раз произойдет что-либо подобное, я ваш домик подожгу. И вы даже не узнаете, кто это сделал, потому что поджаритесь вместе с ним.

— Не лезьте не в свое дело! — взвился он.

— Тут все дела — мои, — возразил я спокойно.

— Мы вас сторожить наняли.

— Именно поэтому.

4

Сейчас, в несезон, дни почти не отличаются один от другого. Утром я встаю и, как всякий человек, умываюсь, одеваюсь. Хотя, признаться, подумаешь, что весь мир вместе со мной встает, моется, одевается — и порой возникает желание снова лечь в постель и хоть разочек не вставать, а может, и вообще больше не вставать. Словно какое-то проклятие висит над человеком: каждый день надо вставать, умываться, одеваться. От одного этого можно расхотеть проживать грядущий день, хотя он еще только начинается, и все, что в этот день случится или не случится. А теперь представьте себе, что так — всю жизнь. Сколько раз мы вставали, мылись, одевались, и зачем?

Понятно, я про ту половину нашего мира, на которой день только начинается. Ведь на другой, когда мы тут встаем, умываемся, одеваемся, — раздеваются, умываются и ложатся спать, нам это предстоит лишь под конец дня, а им