– кончилась, август на носу. Тогда она рванула на Центральный.

Леша выслушал, как она хлопнула входной дверью. Берта любила хлопать – у нее это получалось, как последнее слово в споре: весомо и убедительно. Потом он попробовал вывернуться из инвалидного кресла, удалось с третьего раза. Отдышался. Подбородком и носками ног упираясь в пол, представил себя гусеницей. Ползти недалеко, продвигался по сантиметру – разбил подбородок: ерунда, можно терпеть.

Вдруг зазвонил телефон на столе – не вовремя. Берта обычно не звонила: мало ли, вдруг спит. Телефон настаивал. Гусенице не достать – слишком высоко. Продолжил путь, опираясь окровавленным подбородком. Вдруг показалось – лифт остановился. Нет, выше этажом. Неуклонно приближался к балкону, к воздуху, к запаху настурций на клумбе внизу…

* * *

Берта нашла хорошую землянику – стакан пять рублей, совсем офигели эти частники, но не до капризов. Побежала к трамваю. Как она любила ехать по бульварам в тихий летний вечер с открытыми окнами. Народу немного. Сидит и нюхает бумажный стаканчик – божественный вкус и запах детства.

Лешка был уже на балконе. Проблема серьезная – как подняться, чтобы оглядеть Москву почти с птичьего полета – по крайней мере, стрижи летали ниже их балкона. К дождю – после такой-то жары.

Берта вдруг ощутила страх – скорее, трамвай, еле ползешь – застрял на мосту, откуда здесь пробка? Выйти на Кировской – лучше на метро. Выскочила на первой же остановке.

На балконе шезлонг, впрочем, можно говорить и лонгшез – папа говорил именно так, а мама над ним смеялась и говорила, что по-французски прилагательное стоит после существительного.

Какая ерунда приходит в голову, когда не можешь встать на собственные ноги, а только пробуешь из последних человеческих сил хоть как-то возвыситься над своей немощью. Удалось непонятно каким образом. Удачно использовал «длинный стул».

Берта гнала домой. По эскалатору бежать можно, а вот потом… ждешь, ждешь, ждешь. Подходит наконец. «Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны». Дура, сидела бы в трамвае.

Лешка увидел Москву, которую так любил, особенно одетую в летнюю зелень. Москва – уютный зеленый город, в котором он жил, любил, учился, верил в свое будущее, светлое такое. Он повис на узорной старинной решетке, жадно впитывая в себя мир крыш, убегающие вдаль бульвары, позвякивающие нежно трамваи, вдруг вспыхивающие всполохами искр. В глубинах кривых переулков уже таилась тень завтрашнего дня. Он увидел свою Москву, разглядел свой университет, купола Новодевичьего монастыря и тучу, ползущую с запада, она несла сильный и долгий дождь. Он попрощался со всем, что любил. Он мысленно сказал «спасибо» всем, кого оставлял. И «простите, мои дорогие», – Берте и Максиму.

Остаток сил ушел на то, чтобы перевеситься через перила. «Гусеница становится бабочкой», – последнее, что он подумал.

…Когда Берта вошла со стаканчиком земляники, Леши на балконе уже не было.

* * *

– Ты куда собралась? – не понял Артур.

Лариса оделась в зимнее, не по погоде, – ноябрь был очень теплым.

– В магазин, – брякнула Лариса.

Она прошлась по квартире в поисках чего-то, потом пошарила на книжных полках.

– Да что ты ищешь? Может, я знаю.

– Песенник.

– Зачем тебе песенник?

– Ты спросил, что я ищу, говорю – песенник.

Настроение у нее последнее время было ужасное. Телевизор не включала – ее раздражало все, что происходило в стране. Она этого никогда не хотела. Она не хотела смотреть как одни люди убивают других в Карабахе. Разнузданность инстинктов она целиком объясняла перестройкой и проклинала Горбачева.

Одна за другой выходили старые женщины, срывали с себя головные платки и кидали наземь в знак примирения воинствующих мужчин. Но, очевидно, выросло поколение, не обученное этому народному ритуалу, не знающее уважения к старикам, – и они сметали этих мешающих им старух и продолжали свое страшное дело.

Еще ее очень тревожила сестра. Она потеряла работу из-за своего воинственного характера, жаждущего справедливости, и здорово болела. Надо бы ее в Москву. Завести разговор с Аликом она боялась. Однокомнатная квартира допускала только короткое пребывание гостей.

Лариса вышла на пустую улицу. Седьмое ноября, красный день календаря. Ни флагов, ни портретов, только очереди в продовольственные магазины. Она поехала на метро и вышла на площади Свердлова – там собиралась маленькая кучка коммунистов с намерением пройти по Красной площади. Собственно, им никто не запрещал, но было неуютно в такой важный для каждого советского человека день, поэтому приходилось быть агрессивными.

Знакомые активистки ее узнали и приняли в свои ряды. Ее песенник был немедленно востребован – переписывали наскоро слова гимна и старых любимых песен.

И вот наконец пошли. И вот наконец запели. Звонко, весело, азартно, как в молодости, когда каждый день жизни был пронизан мелодиями Дунаевского. Пела Лариса всегда хорошо – абсолютный слух и громкий голос.

Прошли по площади, имитируя праздник Великой Октябрьской социалистической революции, который Нюта в своих студенческих конспектах писала сначала ВОСР, потом просто СРАЧ, чем обычно обижала чувства Ларисы.

Какие песни были, какие святые слова: «И если гром великий грянет над сворой псов и палачей, для нас все так же солнце станет сиять огнем своих лучей».

И в это время выглянуло солнце как по заказу и осветило древний Кремль и Мавзолей. Сколько людей прошло по этой брусчатке в двадцатом веке, а что будет в двадцать первом? Думать не хотелось. Рядом шли люди, которые мечтали, как она, о великой мировой революции, об уничтожении сословий, о свободе, равенстве и братстве для всех.

Сорвав голос, наоравшись вволю на морозном воздухе, Лариса до Старой площади прошла по улице Куйбышева, даже не догадываясь, что та уже Ильинка. Она вообще не хотела замечать перемен. Величественно высилось здание Центрального комитета коммунистической партии. У метро «Дзержинская» в булочной выбросили сахар – два кило в одни руки. Вернулась домой счастливая, одухотворенная для новой борьбы.

Дома на диване сидела заплаканная Оля, деться ей было совершенно некуда.

* * *

23 августа 1991 года в помещении ЦК КПСС голос по внутренней связи сообщил работникам, что во всех зданиях ЦК прекращается работа. И просьба срочно очистить помещения. Началась паника. Некоторые сотрудники звонили домой и прощались с семьями.

Перед тем как разбежаться, успели опустошить буфет: брали всё подряд: буженину, копченую колбасу. Народ, собравшийся у входа, негодовал. Вдруг кто-то из толпы крикнул: «Дайте им пройти со своими бутербродами – это их последний паек». Толпа рассмеялась и пропустила, не отказывая себе в комментариях и легком улюлюканье.

Меньшая часть людей двинулась к ненавистной Лубянке, но все двери были наглухо закрыты. Потоптавшись, пошли к ЦК.

В отличие от других, Артур свободно прошел в архив КГБ – там была паника, уничтожали документы. Пользуясь давними связями, нашел досье: свое и отца. И тут же в коридоре разорвал на мелкие-мелкие кусочки эту