В сумке была фляга хорошего коньячку, пачка «Пиквика» впакетиках. Умница Танечка, оказывается, успела сунуть потихоньку еще ирастворимый кофе «Чибо» и банку вареной сгущенки.

«Умница Танечка была бы чудесной женой, – подумал он,отрывая ломоть еще теплого хлеба и прикладываясь к горлышку плоской фляжки, –твое здоровье, девочка моя, прости, что не могу на тебе жениться».

И сразу вслед за этой невеселой мыслью, вместе с горячимглотком коньяка, обожгло почти запретное, почти ненавистное имя: Ника.

Очень давно, в другой жизни, примерно в таком же номерепровинциальной гостиницы они ужинали серым хлебом-"кирпичом" смалосольными огурцами. Вместо резиновой ветчины были крутые яйца, вместоимпортного «Пиквика» в пакетиках обычная заварка. А вот коньяк был такой же,армянский.

Никита только закончил институт, работал спецкором впопулярном молодежном журнале, и Нике захотелось съездить вместе с ним вкомандировку в Вологду, просто так, потому что город старинный и оченькрасивый, потому что так хорошо вместе – где угодно. В редакции сделали для неекомандировочное удостоверение, назвали «внештатным корреспондентом». Но вгостинице селить вместе не желали ни в какую. У них ведь не было штампов впаспортах. Ее поселили в «женском», с тремя спортсменками, его в «мужском», стремя животноводами. Однако в маленьком городке Устюжне под Вологдой на штампыуже никто не глядел. Гостиница там стояла полупустая.

Была середина июня, и совершенно неожиданно в Устюжне пошелснег. Он падал на зеленые листья, на траву и не хотел таять. Сколько же летпрошло, Господи? А все стоит перед глазами тонкий силуэт на фоне гостиничногоокна, за которым кружит в тревожном фонарном свете июньская крупная метель.Давно уже пора забыть, успокоиться. Он ведь так и не простил ее. Не простил ине забыл, потому что до сих пор любит, и каждая другая – только тень, толькослабый отблеск его Ники, его тоненькой русоволосой девочки, предательницы Ники,первой и последней его любви…

* * *

Утром снег растаял, все-таки май. Но было холодно и сыро.Покосившаяся бревенчатая изба, на которой красовалась полустертая надпись«Речной вокзал», была забита людьми. Оказывается, катера здесь ждали с раннегоутра. На изрезанных лавках сидели и лежали люди. Компания подростковрасположилась прямо на полу, усыпанном подсолнечной шелухой. В середине сиделбритый налысо парнишка в телогрейке, на коленях у него была гитара, обклееннаяпереводными картинками со знойными красавицами. Пальцы пощипывали струны, ивысокий, удивительно гнусавый голос вытягивал однообразную мелодию какой-то блатнойпесни, а вернее, целого романа в стихах на три аккорда.

Много женщин есть, всех не перечесть, Служат нам они дляженской ласки, Можно обойтись без водки, без вина, Но не обойтись без женскойласки, а-а…

Это «а-а» выходило у него очень выразительно, он повторялкаждую третью строчку несколько раз, и все тянул свое «а-а», излагая историю отом, как молоденький парнишка отсидел десять лет и, вернувшись, застал невернуювозлюбленную в объятиях какого-то фраера.

Финский нож в руках, слышно только: ах! А кого любил, тогоуж нету, а-а…

Никита огляделся, ища места на облезлых скамейках и услышалрядом высокий стариковский голос:

– Садись, сынок. Я подвинусь. В ногах правды нет.

– Спасибо, – Никита втиснулся рядом со стариком, мелькомотметил аккуратную седую бородку, расчесанные на пробор длинные седые волосы,перетянутые черной аптечной резинкой. Тонкая косица была заправлена за воротпотертого серого пиджачка.

– Приезжий? – тихо спросил старик, оглядывая Никиту сприветливым любопытством. – Откуда, если не секрет?

– Из Москвы. Не знаете, катер скоро будет?

– Сегодня должен. Видишь, погода какая, ночью снег выпал.Никак зима не уходит. В командировку или в гости к кому?

– В командировку, – соврал Никита и подумал, что, наверное,не стоит вступать в разговор с первым встречным. Старик вполне приятный, похожна священника. Скорее всего и есть батюшка какой-нибудь деревенской церкви. Авсе-таки лучше поостеречься.

– А плывешь куда?

– До Желтого Лога.

– Вот хорошо. И я туда же. Отец Павел меня звать. А тебякак? – Никита. – И надолго ты, Никита, в Желтый Лог?

– Не знаю. Как получится.

Отец Павел кашлянул, полез в свою большую клеенчатую сумку,зашуршал газетами. – Вот, пирожком угощайся. С капустой. Матушку моя пекла. Даты бери, не стесняйся.

– Спасибо, – улыбнулся Никита, – хотите хлеба с ветчиной? Иогурцы есть малосольные.

– Спаси Господи. Хлебушка-то возьму с огурцом, а вот мяса неем. А что за командировка у тебя, если не секрет? У нас ведь совсем глухоеместо. Приезжих мало.

– Я журналист.

– Журналист… – задумчиво повторил старик, – и о чем писатьсобираешься?

– Об экологии. О защите природы. Пирожки вкусные у вас.

– Да, матушка умеет печь, особенно с капустой хорошополучаются. И еще с визигой. Ты где жить собираешься в Желтом Логе? Гостиницынет у нас. Или тебя, может, кто встречает?

– Никто. Я думаю, просто комнату сниму на несколько дней.

– А то давай при храме поселим тебя, сторожка пустая стоит.Ты сам-то крещеный?

– Крещеный.

Послышался хриплый далекий гудок. И тут же разморенныедолгим ожиданием люди повскакивали, толпа хлынула к узкой двери, поднялсягвалт, мат. Бритоголовый парень, держа гитару наперевес, ринулся в толпу сревом, как в атаку.

– Иди вперед, сынок, местечко займи мне. Только очень-то неспеши, затопчут, – напутствовал старик.

Толпа медленно сочилась сквозь узкую дверь, вываливала напристань. Катер был маленький, совсем старый, Никита подумал, что вряд ливыдержит хилая посудина такое количество людей. Толпа валила по скрипучемушаткому трапу, такому узкому, что было страшно ступить на него, вот-воттолканет кто-нибудь, и сорвешься в черную ледяную воду Молчанки. Утонутьразумеется, не утонешь, но будешь мокрый, промерзнешь до костей.

Никите удалось занять места в трюме, для себя и для старика.Тот явился одним из последних, тревожно озираясь, охая, волоча огромныйкартонный чемодан.

– Отец Павел! – позвал Никита.

– Ой, хорошо-то как, – обрадовался батюшка, – здесь и нехолодно, дождик не намочит. А на палубе ветрище… Ты, значит, о природе писатьсобираешься? Неужто кто-то сейчас интересуется?