— Недвижимость? Вы хотите сказать…

— Именно так. Парковка, где когда-то находился Рошнуар. Я так и не смог его продать… Проклятая сентиментальность. — Эти слова сопровождались легкой улыбкой.

Типтон кивнул:

— Конечно-конечно. Что касается музея, сами видите, соседство наше переменилось к худшему. Посетителей много не бывает.

— Да, все переменилось. Как приятно видеть, что музей Одюбона все тот же.

— Мы стараемся сохранять все как есть.

Пендергаст поднялся, заложил руки за спину.

— Вы не возражаете? Я понимаю, музей сейчас закрыт, но мне все же очень хотелось бы посмотреть. По старой памяти.

Типтон поспешно вскочил.

— Разумеется. Вы уж простите, диорама не в порядке — я тут прибирался.

Куратор помертвел, вспомнив, что оставил пылесос на коленях Одюбона, а метелку сунул ему под мышку — словно какой-то шутник затеял сделать из великого человека уборщицу.

— А помните, — спросил Пендергаст, — выставку, которую устроили пятнадцать лет назад и для которой мы вам одолжили первое издание «Птиц Америки»?

— Конечно.

— Получился настоящий праздник.

— Да. — Типтон отлично помнил, какой ужас и потрясение он испытал при виде толп, бродящих по экспозиции с полными бокалами вина. Стоял прекрасный зимний вечер, светила полная луна, а он так измотался, что почти ничего не замечал. Первая специализированная выставка, которую он устроил, стала и последней.

Пендергаст расхаживал по залам музея, разглядывал в застекленных шкафах рисунки, гравюры и чучела птиц, вещи Одюбона, письма, наброски. Куратор ходил следом.

— Между прочим, я познакомился со своей женой именно здесь, на том самом открытии.

— Да что вы, мистер Пендергаст, а я и не знал, — скованно сказал Типтон. Пендергаст казался ему каким-то странно возбужденным.

— Хелен, моя жена, интересовалась Одюбоном.

— Да-да, припоминаю.

— А она… потом приходила в музей?

— О да. И раньше, и потом.

— Раньше?! — резко спросил Пендергаст.

Типтон смешался.

— Ну… да. Она то и дело приходила, занималась какими-то исследованиями.

— Исследованиями, — задумчиво сказал Пендергаст. — И задолго до того, как мы познакомились?

— Месяцев за шесть до той выставки, не меньше. Может, и больше. Очаровательная женщина. Я был так потрясен, узнав…

— Несомненно! — взволнованно перебил Пендергаст, но тут же успокоился и взял себя в руки.

«Странный он какой-то, — подумал Типтон, — в точности как и прочие Пендергасты».

Людей эксцентричных в Новом Орлеане хватает, город ими славится, но тут было что-то другое.

— Я мало знаю об Одюбоне, — продолжал Пендергаст. — Никогда толком не вникал в исследования Хелен. А вам про них известно?

— Немного, — ответил Типтон. — Ее привлекал период, когда Одюбон жил тут с Люси, в тысяча восемьсот двадцать первом.

Пендергаст остановился перед шкафом с затененными стеклами.

— Ее интересовало что-то конкретное? Она, кажется, собиралась писать статью или книгу?

— Вам лучше знать, но она, помнится, не раз спрашивала у меня про «Черную рамку».

— А что это?

— Ну как же, знаменитая утерянная картина, которую Одюбон написал в лечебнице.

— Простите, но мои знания об Одюбоне весьма скудны. Что это за утерянная картина?

— В ранней молодости Одюбон серьезно заболел. Пока выздоравливал, писал картину. Картина необычная, его первое выдающееся произведение. Потом она пропала. Любопытно, что никто из видевших ее, не упоминает, что именно на ней нарисовано, но все утверждают, что изображение — совершенно как живое и вставлено в необычную черную рамку. Жаль, но сюжета картины история, похоже, так и не узнает. — Оказавшись на знакомой почве, Типтон слегка успокоился.

— И Хелен интересовалась картиной?

— Этим интересуется любой, кто изучает творчество Одюбона. Именно с этой картины начался тот период его жизни, который завершился «Птицами Америки» — величайшим трудом по естественной истории. «Черная рамка», по всеобщему признанию, была первой работой настоящего гения.

— Понятно. — Пендергаст глубоко задумался. Неожиданно он вздрогнул и посмотрел на часы. — Ну… рад был вас повидать, мистер Типтон. — Пендергаст подал ему руку, и куратор в замешательстве почувствовал, что руки у гостя холодны, словно у покойника.

Куратор проводил гостя до двери и на самом пороге наконец-то решился тоже задать вопрос:

— Мистер Пендергаст, скажите, а то первое издание у вас сохранилось?

Пендергаст обернулся.

— Разумеется.

— О! Надеюсь, вы простите мою прямоту, но если вы по какой-то причине захотите найти для него подобающее место, где с ним будут должным образом обращаться и показывать публике, то мы, разумеется, сочтем для себя честью… — намекнул куратор.

— Буду иметь в виду. Спокойной вам ночи, мистер Типтон.

Старик порадовался, что Пендергаст больше не протянул ему руку.

Дверь закрылась; Типтон заложил засов и некоторое время постоял в раздумье. Жену лев съел, родители сгорели… Вот так семья! И этот, последний, с годами явно не стал нормальнее.

Расположенная на Тулейн-стрит школа медицины Тулейнского университета помещалась в непримечательном сером высотном здании, какие можно встретить в нью-йоркском финансовом квартале.

Пендергаст вышел из лифта на тридцать первом этаже и направился в отделение гинекологии; там, задав несколько вопросов, он нашел кабинет доктора Мириам Кендалл и деликатно постучал.

— Войдите, — ответил сильный звучный голос.

Пендергаст открыл дверь. Небольшой кабинет явно принадлежал профессору: два металлических шкафа, заполненных учебниками и научными журналами, на письменном столе высятся стопки экзаменационных тетрадей… Из-за стола поднялась женщина лет шестидесяти.

— Здравствуйте, доктор Пендергаст. — Она сдержанно пожала протянутую руку.

— Зовите меня Алоиз, — ответил он. — Благодарю, что согласились меня принять.

— Не стоит. Присаживайтесь, пожалуйста.

Она опять уселась за стол и стала пристально разглядывать Пендергаста — почти как врач пациента.

— А вы ни на день не состарились.

О ней самой этого нельзя было сказать. В золотистом утреннем свете, лившемся из высоких узких окон, Мириам Кендалл выглядела намного старше, чем в то время, когда делила кабинет с Хелен Эстерхази-Пендергаст. Однако вела она себя как прежде — холодно, жестко, по-деловому.