Сотников умоляет Лидию уйти с ним, а когда та отказывается, в приступе отчаяния душит любовницу шарфом. Ее собственным. И что самое интересное, – Коля смотрит на друзей взглядом фокусника, приберегшего на закуску самый крутой фокус. – Под конец он говорит нам: «Это я убил Лидию! Я виноват!» У меня челюсть отвисла, я вообще остолбенел. А он дальше: «Я виноват во всем! Если бы мы не встретились, Лида была бы жива. Арестуйте меня! Я не хочу жить». Детский сад, честное слово!

– И что теперь? – У Савелия Зотова подозрительно покраснел нос, глаза заблестели. Видимо, история Димы Сотникова напомнила ему эпизод из его собственной жизни.

– Письмо с тобой? – спросил деловито Федор.

– Копия. Со мной.

– Покажи!

Коля порылся во внутреннем кармане пиджака и вытащил пластиковый пакетик с белым листком внутри. Протянул Федору. Тот достал листок, развернул и прочитал с выражением уже известный читателю текст.

– «Димочка, мы больше не увидимся. Так складываются обстоятельства. Не звони мне больше и не пытайся встретиться. – Он прервал чтение, коротко взглянул на Колю и Савелия. – Не звони мне больше и не пытайся встретиться, – повторил Федор. – Это ничего не изменит. Всякая история имеет начало и конец. Наша история была очень красивая, хоть и короткая. У тебя все впереди, ты талантливый писатель, и я уверена, что в один прекрасный день увижу в витрине магазина твою книжку. Прощай и будь счастлив. Лидия».

Закончив читать, Федор сложил листок и задумчиво посмотрел на Колю.

– Бери, – расщедрился Астахов. – У меня еще есть.

Федор аккуратно вложил листок в пластиковый пакет и спрятал в карман. Савелий высморкался. Говорить никому больше не хотелось…

– Кстати, – вдруг вспомнил Алексеев, – а где они встречались?

– Несколько раз парочка отмечалась в «Белой сове», много гуляла по парку, а потом Рогова пришла к Сотникову домой и лишила его невинности, как я понимаю. Они и знакомы-то были всего ничего – три недели.

* * *

В начале двенадцатого, когда Астахов, полный раздумий, шагал домой, ночной вахтер городского драматического театра Василиса Филипповна Брызгаева обходила вверенный ей объект. Публика уже разошлась, театр опустел. Она заглядывала во все помещения, проверяла задвижки на окнах, проводку на предмет возгорания, а также гасила свет. Громадное помещение театра стало странно гулким, эхо вторило шагам Василисы Филипповны. Отовсюду неслись всякие мелкие звуки, напоминающие шорох шагов, невнятные голоса, далекий смех, музыку, рукоплескания. Когда-то давно они пугали Василису Филипповну, но потом ей объяснили знающие люди, что это фантомы, которые живут в театре. Эманации страстей и чувств публики и актеров. Они безобидны и под утро утихают. В зрительном зале они глуше, в коридорах, где гуляют сквозняки, громче. В ясную погоду эманации слышны отчетливее, в ненастье сливаются в неясный глухой гул вроде шума прибоя.

Василиса Филипповна, шагая по коридорам, гасила светильники один за другим, и театр погружался во тьму. В южном коридоре она подошла к окну поправить длинную штору темно-красного бархата. Протянула руку, и в это время что-то тяжелое привалилось к ее коленям. Василиса Филипповна инстинктивно отступила назад и сильно дернула занавеску. Пудовая портьера оборвалась и упала на женщину, погребая ее под собой.

– Такого страха не упомню за всю свою жизнь, – рассказывала впоследствии всем желающим Брызгалова. – Стою в темноте, под тканью, как в мышеловке, ни жива ни мертва, и закричать не могу – голос пропал, а она... покойница упирается мне в ноги. Я, конечно, тогда еще не знала, что покойница. Но все равно сердце прямо ухнуло, словно в пропасть! Я как заору!

Сорвав с себя ткань, она увидела лежащую на полу женщину, которая выпала из-за шторы. С желтым блестящим шарфом на шее…

– Приехали! – сказал Коля в сердцах. – Ну, Федька! Все-таки накликал!

Он смотрел на мертвую женщину, лежащую на носилках. Средних лет, бесцветная, в простом сером костюме. Блестящий желтый шарф, завязанный узлом на шее, вызывающе не гармонировал со всем ее обликом. Мария Тимофеевна Зверева, сорока трех лет, разведенная, проживавшая по улице Писарева, дом пять, квартира двенадцать. В сумочке, которая лежала рядом с убитой, находились паспорт, ключи от квартиры и всякие дамские мелочи.

– Ну что? – обратился Астахов к судмедэксперту доктору Лисице. Тот пожал плечами. – Знаю, знаю, рано еще делать выводы и так далее. Ты мне скажи самое главное – это тот самый? Из мэрии?

Доктор Лисица поднялся с коленей и пожал плечами:

– Не знаю, я не специалист по шарфам. Пусть криминалисты дадут заключение по характеру узлов… Он захватил ее сзади, как и Лидию Рогову. Не думаю, что это могла сделать женщина, хотя не поручусь. Убийца силен, высокого роста. И Лидия Рогова и эта, – он кивнул, указывая на труп, – женщины высокие, крупные, не слабые. А тут и борьбы-то практически не было. Хотя, допускаю, фактор внезапности, испуг, резкая боль… лишили жертв способности к сопротивлению.

«Сначала манекены, потом люди, – подумал Коля. – Серия?»

Зося заканчивала вышивать жемчугом атласное свадебное платье. На столике стояли коробочки с разнокалиберными жемчужинами. Мелкими, полтора-два миллиметра в диаметре, средними – до трех с половиной, и крупными – до шести. Молочно-белыми, бледно-серыми, розовыми и голубыми. Рукава были готовы еще позавчера, лиф она закончит завтра. Зося тыкала тонкой иголкой в коробочку с мелким жемчугом, нанизывая на нее сразу несколько бусинок. Время от времени к Зосе подходила Вера, стояла несколько минут, наблюдала за работой.

– Ты, Зоська, вышивальщица от бога, – говорила она всякий раз. – И Нелли наша тоже неплохо работает, и сноровка, и опыт есть, а чего-то не хватает. У тебя и узор, и цвет, и деликатность – все есть. Золотые руки! Смотри, пойдешь замуж, сделаешь себе такое же, поняла? Белое с голубым, тебе идет голубое. И непременно венчайся в церкви. Эх, где мои двадцать пять!

«Те, кто вышивает свадебные платья другим, никогда не выходят замуж, – думала Зося. – Они прокляты и обречены на вечное безбрачие. Их удел слепнуть за шитьем, а счастливой невесте даже в голову не придет, что нестарая еще хроническая неудачница гнула спину, расшивая ее платье жемчугом».

Зося вспомнила, как болела спина первые несколько месяцев, как по вечерам не могла разогнуться и оставалось лишь одно желание – скорее лечь и свернуться в клубок. Сейчас намного легче. Руки сами знают, что делать, спина привыкла, голова не занята – можно думать о чем угодно. Интеллектуальная свобода. И зарабатывает она неплохо… сравнительно, грех жаловаться, и не орет на нее Регина, как на других, но… как подумает она, что вот так до конца жизни суждено ей сидеть в клетке и вышивать, так руки и опускаются. Когда мама была жива, Зося брала работу на дом. Сидела у окна, чутко прислушиваясь к звукам из спальни, готовая немедленно вскочить и бежать. Ей казалось, что это временно, а оказалось, навсегда. И чем дальше, тем труднее найти что-нибудь другое.