Кочински бросил на нас недовольный взгляд, словно знал уже, чем мы тут занимаемся, и коротко сказал:

– Выйдем!

Могли бы и в кабинете остаться, потому что дверь, как и всё у Дарта, была неважного качества. Мы с Адамом прекрасно слышали каждое слово.

– Грант серьёзный, без него Роданфорду будет тяжело начинать летний семестр, – сказал Дарт.

Кочински не ответил.

– То, что происходит здесь, не сможет оставаться лишь в этих стенах надолго. Если завтра ещё что-то произойдёт…

– Не говори так… Тео не посмеет сорвать спектакль… – сказал Кочински. – Он играет мученика, он будет стараться, Дарт, будет всю ночь репетировать.

– Что тебе важнее, Милек? – вдруг сурово произнёс Дарт, словно отчитывал одного из студентов.

Мы сидели тише воды.

– Не дать пойти прахом Роданфорду, доказать отцу свою состоятельность… – Дарт помолчал, – или скрыть причуды одного распоясавшегося студента?

Я открыл рот, но Адам пнул меня, не дав сказать. Дилемма, которую я наполовину мог пропустить через себя – сам был в контрах с отцом и сам стремился к независимости, – должна была разрешиться этой ночью. Какой-то замшелый министр держал в руках конверт со значительной суммой и судьбой Роданфорда. Для него самого, небось, эти деньги мало что значили. Всё равно что отец мне не давал на самолёт, хотя если б дал, не обеднел бы.

Все осознавали мягкотелость Кочински, понимали, к какому краху вели его неуверенные решения. А тут ещё мы с нашими ночными гуляниями бессовестно подливали масла в костёр, на котором коптился проректор.

Кочински мучительно вздохнул.

– Мой сын для меня важнее. И только он. Я слишком много поставил на карту, слишком… Всё!

– Ты слишком далеко зашёл со вседозволенностью, Милек. Должны же быть и для него какие-то рамки!

– Не выводи меня, Дарт! Не выводи. Ты не знаешь, что значит быть сиротой… Что значит жить без матери… Дарт, ты не понимаешь… У мальчика разбито сердце, его можно вылечить лишь добротой!

– Знаю я всё, – холодно парировал Дарт. – После отчисления из университета меня не приняли ни отец, ни мать. Я совершил ошибку: им я тоже не сказал, кто на самом деле был виноват…

– Хватит! – рявкнул Кочински.

Мы, как две статуи, замерли и с минуту не дышали вовсе.

Дарт снова заговорил, его голос приобрёл обычную чопорность:

– Верните роль Питеру, сэр. И грант у нас в кармане.

– Тео взбунтуется. Он сорвёт всё, Роданфорд на кирпичи пойдёт раньше, чем приедет министр…

– О Тео мы позаботимся. Отправим его на день куда-нибудь.

Кочински хмыкнул, как бы раздумывая.

– Он тебе не идиот, он всё прекрасно поймёт. Господи, что делать, Дарт, что делать?..

Дарт выдержал минуту, прежде чем дал ответ:

– То, что я уже сказал, сэр. Убрать со сцены Тео.

Милек Кочински промолчал, а затем как вскрикнет:

– Карлсен!

Дверь распахнулась.

Адам дёрнул головой, словно очнувшись от оцепенения.

– Да, сэр!

– Вы были правы.

– Прав, сэр?

– Про баптистов… Что, если ему исповедаться? – Кочински повернулся и пошёл прочь, продолжая что-то бубнить, оставив дверь открытой.

Мы уставились на Дарта.

– Продолжайте, – скомандовал он и вновь прошёл к своему столу.

К моменту, когда солнце село, моя рука окаменела и была не в силах продолжать. Спина и ноги ныли, зад от паршивого дартовского стула саднило. Дарт следил за нами, периодически поглядывая в окно.

Часы звякнули раз в половине десятого. Минут через пять на столе зазвонил телефон. Дарт снял трубку, его крупный нос вздрогнул.

– Слушаю… Да, сэр… Хорошо, сейчас же пошлю… Да, я понял… Хорошо… Куда?.. Я не знаю адреса… А, диктуйте… – Он вырвал из моей руки вечное перо с верхним листом. – Так… Да… Да, я понял… Не переживайте, сэр!

Он положил трубку.

– Мистер Кочински просит вас сходить к отцу Лерри и попросить старый деревянный крест для пьесы, тот, что раньше стоял у церковной калитки на месте теперешнего каменного. Он должен быть где-то в приходском подвале.

Мы встали, я как следует потянулся.

– Вы идёте к Диксонам? – спросил Адам, глядя на листок с адресом перед Дартом.

Дарт нахмурился.

– Я должен навестить их сейчас, пока не слишком поздно.

– Мистер Кочински боится за завтрашние смотрины? – не сдержался я.

– Пошевеливайтесь, Гарфилд!

Втроём мы вышли к западным дверям. Дарт свернул к тропинке влево, мы двинули к церкви направо. В сумеречной слепоте чернела полоска земли, ещё недавно усаженная чертополохом. Почему-то я по нему скучал. Как будто что-то важное у меня с ним отняли.

Туман стоял серебристыми клубами над игровым полем, леса не было видно. Минут через десять мы отворяли церковные ворота. У калитки маячком пританцовывал огонёк красного светильника.

Упрямая массивная дубовая дверь со скрипом поддалась. Внутри неуютного помещения церкви горели лампады и пахло мастикой и ладаном. В глубине у алтаря отец Лерри мыл полы, рядом было открыто окно для проветривания.

Неподалёку в узком алькове стояла в человеческий рост гипсовая статуя какого-то святого в коричневом подряснике. По бокам от неё горели свечи. Щербатыми руками святой держал перед собой развёрнутую книгу, на которой в эту самую минуту безбоязненно вили себе гнездо два белых голубя.

– Смотри-ка, – толкнул я локтем Адама. – Пернатые плевать хотели на приличия.

– Очень в твоём стиле, – буркнул очкарик.

Я хмыкнул:

– Это последнее место, где бы я стал вить себе гнездо.

Завидев нас, отец Лерри выпрямился, его лоб поблёскивал в испарине.

– Добрый вечер, молодые люди!

– Добрый вечер, сэр. Мистер Кочински просит у вас крест для пьесы.

– Крест?

– Большой деревянный, он у вас где-то в подвале, – сказал я и добавил: – Так мистер Кочински полагает.

Священник кивнул, оделив нас ласковой улыбкой.

– Да, должен быть в подвале. Разве ему отведена какая-то роль в Шекспире?

Пока мы рассказывали ему о замене пьес, голуби важно переговаривались, создавая назойливый шум и продолжая возводить свою незаконную постройку.

Отец Лерри удивился:

– Но великомученика Себастьяна не распяли, его пронзили стрелами, – сказал он. – Вам нужно дерево. Нельзя использовать распятие там, где его не должно быть.

Лерри наклонился и поднял сухую веточку, выпавшую из гнезда, затем бережно уложил её на нужное место. И это вызвало у меня несвойственное мне умиление.

– Мы отнюдь не против дерева, сэр, – сказал я. – Но нам поручено раздобыть и доставить крест, – и добавил: – воля проректора.

Лерри отставил швабру и отряхнул руки. Затем вывел нас через заднюю дверь. Вход в подвал находился снаружи с торца здания. Замка не было. Священник потянул на себя пропревшую дверцу, непонятно каким духом ещё державшуюся на петлях, отозвавшуюся ржавым рыком. Изнутри на нас глядела беспробудная тьма, до ноздрей доносились запахи