Вывод прост: если кто-нибудь, даже самое очаровательное и будоражащее ваше воображение человеческое создание просит вас дать ему на время книгу, нужно заглушить в себе зов природы, в корне пресечь все желания плоти – убить в себе гон шопенгауэровского оленя, – а затем бегом бежать в ванную, принять холодный душ и купить еще один экземпляр этой самой книги. Нет иного выхода, кроме как подарить ее вместо того, чтобы одолжить. К изречению политика и философа Марка Антония «У меня есть только то, что я подарил другим» я бы прибавил от себя: «Потому что я предусмотрительно ничего никому не одалживал». Однако такое поведение ведет к другим неприятностям.

Неприятности? Это еще почему? Ведь нет ничего лучше, чем подарить книгу! А вот и нет: это один из самых коварных «идолов рода»[43] для нас, поклоняющихся священному параллелепипеду. Если смотреть на любой дар исключительно с точки зрения дарящего, то он сам по себе содержит мощный заряд дофамина, но радость от возможности польстить себе и таким образом вознаградить себя становится еще сильнее, благодаря укоренившемуся представлению, будто книги как таковые обладают разными полезными свойствами. «Платя долг – я исполняю обязанность; даря – доставляю себе удовольствие»[44], – пишет чувственный мечтатель Руссо в шестой из своих «Прогулок». Он тем самым признается – и его честность граничит с дерзостью, – что его «я» бесстыдно купается в собственном добронравии, для него подарок – лишь средство, своего рода зеркало, в котором он желает увидеть себя красивее, чем на самом деле. Однако все немного усложняется, когда мы решаем немного отойти в сторону и отвести немного места получателю дара, чтобы он тоже смог увидеть в зеркале свое отражение.

Процессом дарения, как завещали нам антропологи, управляет практически та же логика, что и местью. Эти явления – граничащие друг с другом области, и разделяющая их линия настолько нечеткая, что из-за какой-нибудь мелочи можно легко перейти от одного к другому. В обоих случаях в дело вступают отношения, завязанные на взаимности: за дар нужно чем-то отплатить, за пролитую кровь следует отомстить – и все это делается в надежде восстановить по природе своей крайне шаткий баланс сил. «Обмен – это мирно разрешившийся военный конфликт, а война – результат не совершившегося обмена», – писал Клод Леви-Стросс, и, скажу я вам, многие недоразумения бы разрешились, если бы мы раз и навсегда уразумели, что во вселенной даров троянский конь – совсем не исключение, а правило. Под самой прекрасной оберткой таится если не вражеское войско, то по крайней мере опасность.

А что было в троянском коне? Ну и вопрос, скажете вы, конечно же, воины-ахейцы. Хорошо, но сколько? Здесь показания расходятся: в «Малой Илиаде»[45] упоминается тринадцать, в «Библиотеке» Псевдо-Аполлодора[46] – пятьдесят, а есть и те, кто насчитал двадцать три, тридцать или сорок. Кто-то знатно промахнулся и написал про три тысячи – больше, чем пассажиров на «Титанике». А вообще, некоторые заявляют, что троянский конь на самом деле – корабль (но, конечно, не круизный лайнер). По мнению американского историка Барри Штрауса, куда более вероятно, что если конь и правда существовал, то он был пустой – всего лишь приманка. А если мы откроем «Сатирикон» Петрония и спросим об этом у хвастуна Тримальхиона, он ответит, что в коне сидела Ниоба, которую посадил туда Дедал. Итак, подведем итог: в троянском коне, который, возможно, не конь, а корабль, было ноль, один, тринадцать, двадцать три, тридцать, сорок, пятьдесят или же три тысячи человек. Пиранделло с его множественными личностями и в подметки не годится![47]

Это вступление понадобилось мне, чтобы снять налет банальности и занудства с изречения, которое я собираюсь здесь привести: я говорю об уже порядком заезженном «бойтесь данайцев, дары приносящих» из «Энеиды» (timeo Danaos et dona ferentes). Каждая книга – троянский конь, и ввиду своей двойственной природы она одновременно материальна и умозрительна: даря ее, мы будто вторгаемся мыслями в сердце вражеской крепости, молча притаившись между страницами и обложкой. Но это дареный конь, которому не принято смотреть в зубы, к тому же мы не знаем, какие именно мысли пробьют брешь в этом, казалось бы, почти неприступном и заветном за́мке. Наш троянский друг может и вовсе не открыть книгу, из скуки или же в пылу подозрений, и вооруженные мысли просто умрут от нехватки пищи и воздуха в животе коня. Или он даже откроет ее – но не найдет там ничего. С большей долей вероятности мысли все же выберутся наружу, но не проникнут в его разум строем: они разбредутся, каждая отправится исследовать свои синапсы и искать там союзников. Хотя есть риск, что все это в конце концов приведет к разрушению осажденного города.

Я уже слышу, как мне хотят возразить: достаточно просто делать все вдумчиво, нужно дарить книгу, которая подойдет будущему получателю. Надо подобрать ее так, чтобы села как влитая, точно сшитая на заказ по его меркам. И здесь мы открываем еще один ящик Пандоры, потому что индивидуальный пошив весьма далек от точных наук. Утопические представления о том, что книги можно подбирать под читателей, исходя из психологических критериев, могут похвастаться длинной историей.

Все началось в Италии в конце XIX века с библиопсихологического исследования Гвиччарди и де Сарло, а в наши дни их дело продолжает так называемая «библиотерапия». Между первой и последней стадией была предпринята самая смелая попытка систематизировать этот подход: она принадлежит Николаю Рубакину, русскому энциклопедисту и революционеру, а также основателю дисциплины, которую он сам назвал библиологической психологией. Он при помощи статистики оценивал переживания, испытываемые читателем в процессе восприятия текста, и надеялся в будущем точно соотнести специфические черты разных личностей с определенным созвучным им типом книг. Рубакин также подготовил специальный – и несколько безумный – список из примерно восьмидесяти вопросов для самодиагностики под названием «Читатель, познай себя самого». Он не сомневался, что в будущем у всех изданных книг на титульном листе будет указание на тот или иной тип, согласно их библиопсихологическим характеристикам. Библиотекарям же он отводил священную роль сопровождать читателей к высшей, космической стадии познания. Подумать только – а ведь нам сложно даже выбрать книгу для кого-то из своего окружения. Вот что пишет об этом Роберто Боланьо:

Первой книгой, что подарила мне первая девушка, в которую я влюбился и с которой затем съехался, была работа Мирчи Элиаде. Я до сих пор