по сравнению с остальным миром, и поэтому считала, что деревню в Алабаме нельзя называть так же, как ганское захолустье. Спустя годы после выходки П. Т. я начала понимать нелепость этой идеи, идеи особой и правильной американской бедности, ниже которой лежит подлый, нечеловеческий третий мир. Именно вера в эту нечеловечность делала плакаты и рекламные ролики такими эффективными, ничем не отличающимися от рекламы приютов для животных, а людей в этих рекламных роликах – ничем не лучше собак. Необдуманный ответ П. Т., несомненно, был просто небрежной мыслью человека, который не привык слишком глубоко задумываться, почему твердо держится своей веры, но для меня в тот день его слова запустили в движение именно такую цепочку размышлений.

П. Т. продолжил свою проповедь, старательно избегая смотреть на моего брата, а тот сидел в другом конце комнаты с мрачным видом. И в дальнейшем службы почти не посещал.

Глава 20

Дорогой Боже!

Базз говорит, что христианство – это культ, просто зародился так давно, что люди тогда про культы не знали. Говорит, что мы теперь умнее, чем были тогда. Это правда?

Дорогой Боже!

Ты не мог бы показать мне, что существуешь?

Глава 21

В моей квартире пахло маслом, перцем, рисом и бананами. Я поставила сумку в прихожей и бросилась на кухню, чтобы увидеть картину, столь же знакомую мне, как мое собственное тело: моя мать готовит.

– Ты встала, – восторженно-придушенно произнесла я и тут же пожалела, что открыла рот.

Мне не хотелось ее пугать. Я видела фильм, где загнанные в угол черные мамбы наносили удар, а потом ускользали быстрее мысли. Способна ли моя мама на такое же?

– У тебя нет яиц. Нет молока. Нет муки. Чем ты питаешься? – спросила она.

На ней был халат, который мама, должно быть, нашла в одном из моих ящиков. Ее левая грудь, сдувшаяся от потери веса и сморщенная от возраста, проглядывала сквозь тонкую ткань. Когда мы были детьми, мамина склонность к наготе бесконечно смущала нас с братом. Сейчас же я была настолько счастлива видеть мать, что не обращала на это внимания.

– Я практически не готовлю, – призналась я.

Она цыкнула на меня и продолжила нарезать бананы, солить рисовый джолоф, этакий нигерийский плов. Я слышала шипение масла, и его запаха оказалось достаточно, чтобы у меня потекли слюнки.

– Раз уж торчишь на кухне, помогай, хоть будешь знать, как это все готовить. Сможешь нормально питаться.

Я затаила дыхание и сосчитала до трех, чтобы не ответить какой-нибудь колкостью.

– Ты живешь со мной. Теперь я смогу научиться.

Она фыркнула. Значит, вот как все будет? Мать склонилась над горшком, схватила горсть бананов и бросила их в масло, поднеся к нему руку почти вплотную, а когда отвела, я увидела блестящие пятнышки в тех местах, где на кожу попали раскаленные брызги. Мама вытерла пятна указательным пальцем, смочив тот языком. Сколько раз она так обжигалась? Должно быть, привыкла.

– Помнишь, как ты смазывала ногу Нана горячим маслом? – спросила я со своего места у стойки.

Мне хотелось встать и помочь, но я боялась, что мать станет смеяться надо мной или, еще хуже, раскритикует каждое мое движение. Я и правда все детство избегала кухни, но даже сейчас, всякий раз, готовя пищу, слышу мамин голос, твердящий: «Убирай за собой, убирай за собой».

– О чем ты?

– Не помнишь? У нас дома была вечеринка, и ты смазала…

Мать резко повернулась ко мне лицом. В руке она держала сетчатый фильтр, занеся его высоко в воздух, точно молоток, готовая обрушить его на меня в любой момент. Я увидела панику на ее лице, панику, которая перекрыла пустоту, что царила там с тех пор, как мама приехала.

– Я никогда этого не делала, – заявила она. – Никогда, никогда.

Я хотела поспорить, но посмотрела ей в глаза и мгновенно осознала, что допустила ошибку. Не ту, что вспомнила о былом под влиянием запаха масла, а ту, что напомнила об этом маме.

– Прости. Наверное, я что-то напутала, – сказала я, и она опустила фильтр.

~

Моя мать редко устраивала вечеринки, а если уж собиралась, то готовилась к событию всю неделю, с таким рвением бросаясь в уборку/готовку, словно мы принимали королевских особ. В Алабаме жила горстка ганцев, которые вместе составляли Ассоциацию Ганы, и многим из них приходилось ехать более двух часов, чтобы явиться на какое-либо собрание. Моя мать, никогда не любившая вечеринок, ходила на них только в том случае, если поездка занимала меньше часа, и сама принимала гостей, только если у нее выпадало четыре выходных подряд – достаточно редкое явление, поэтому гости у нас были только дважды.

Она купила новое платье мне и новые брюки Нана. Утром мама выгладила их, а затем разложила на наших кроватях, пригрозив убить нас, если мы хотя бы посмотрим на обновки, прежде чем настанет время в них залезть, а затем провела остаток дня на кухне. К тому времени, когда прибыли первые гости, дом практически сверкал и благоухал ароматами Ганы.

Большинство ганцев впервые увидели нас после отъезда Чин Чина, и мы с Нана, уже ставшие изгоями для нашей молчаливой матери, боялись вечеринки, косых взглядов, бестактных советов взрослых, дразнилок других детей.

– Посидим пять минут и скажемся больными, – прошептал брат, улыбаясь тете, что пахла детской присыпкой.

– Она поймет, что мы врем, – ответила я, вспомнив, какой масштабный допрос учинила нам мать, выясняя, кто же украл «Мальту» из глубин ее шкафа.

До этого не дошло. К тому времени, как появились другие дети, мы с Нана уже наслаждались вечеринкой. Моя мама сделала бофрот, шарики из жареного теста, и вскоре вся ребятня была вовлечена в боевые действия. Мы не очень определились с правилами, но в целом суть игры заключалась в том, что, если в тебя попадает бофрот, ты вылетаешь из игры.

Нана, как всегда, был опытным игроком. Он быстро двигался, метко целился и особенно хорошо умел прятаться. Все мы знали, что, если взрослые поймают нас за игрой с пищей, и игра, и наша жизнь обязательно закончится. Я знала, что мне не хватит скорости убежать от брата, поэтому спряталась за кушеткой со своей грудой бофротов, прислушиваясь к разочарованным вздохам и хихиканью других детей, которые поочередно выбывали из игры. Этот диван, единственный диван, который я когда-либо знала, был таким старым, таким уродливым, что медленно разваливался на месте. Швы на одной из подушек лопнули, и набивка, точно внутренности, высунулась наружу. К левому подлокотнику была прибита