Особенно ярким и колоритным из них был мастер жанра по кличке Орел из Риги, он работал один, без прикрытия, специализировался на приемах со спортивным уклоном. Его фишка была в том, что он ходил с теннисной сумкой, украденной из раздевалки у самого Макинроя на Кубке Кремля, с торчащими чехлами ракеток и имел абсолютный рекорд по упаковке деликатесов и алкоголя на скорость и качество. В те же секунды он пулей залетал в VIP-зал под предлогом проверки качества анчоусов и добавлял в сумку мелкие сувениры от генерального спонсора (Гермес, Дюпон), говно он не брал, а цветочную композицию для девчонки с филфака, которую нежно любил, добавлял из любви к искусству фитодизайна. Его все знали в лицо, и тогда он стал пользоваться париками и скульптурным гримом с помощью пьяницы-гримера, у которого он снимал комнату на Рябиновой улице. Его фантазии не было края, у него на руках были десятки удостоверений разных фондов и правительственных организаций, представительств несуществующих государств, но особенно он гордился своим ноу-хау — удостоверением в шкуре горного оленя с единственной надписью «Проход всюду», с орлом, триколором, цветной фотографией его в военной форме генералиссимуса, с собственной подписью, разрешающей себе самому все. Потом он стал ходить везде со своей девушкой, знакомить ее со всеми знаменитостями, его знали, он уже бурчал, если не было «Блю Лейбла», а пить «Джек Дэниелс» было ему уже западло. Его пригласили в корпорацию по связям с общественностью, он теперь звезда светской хроники.

В шоу-бизнесе занято много людей, очень мало звезд, еще меньше людей, моральный авторитет которых бесспорен.

На сцене стоит звезда в лучах славы, но люди, сделавшие ее, всегда в тени. Их тысячи, их тьмы и тьмы, они редко получают овации и премии, но роль их огромна.

Игорь Юнг — художник по свету, ушедший от нас на переломе двух веков (в 2000 году), был таким. Он был Моцартом в своем деле, где не видно ремесла и пота. Он сам излучал свет, и приборы здесь ни при чем.

Высокий, красивый парень, всегда в черной футболке и джинсах, с улыбкой, равной всему «Мосфильму» с Голливудом, он любил всех, и все любили его.

Все, кто не знает его, представьте молодого, неразъевшегося Стивена Сигала, смеющегося, с неизменным хвостом, огромного, рукастого и бесконечно нежного человека.

Он был наивен и абсолютно непрактичен, не мог сказать на белое — черное, не мог сказать, если на сцене и в жизни что-то не так, что это гениально и здорово. Сколько раз он терял работу из-за своего честного взгляда на то, что делали заслуженные или народные…

Его частная жизнь всегда была в тумане: где он жил, на что — мало кто знал. Он стеснялся назвать свой гонорар, не рвал зубами свой кусок, к своему детдомовскому сиротскому детству относился с иронией — к нему там ничего не пристало, хотя, по обрывкам слов о прошлом, там было несладко.

У него никогда не было машины, пиджаков и прочих атрибутов сладкой жизни, никакого интереса ко всему этому у него тоже не было, он жил в согласии с собой, трудно, но счастливо.

Его приоритетами были работа, женщины, которых он любил всю жизнь, и детские слабости (он коллекционировал маленькие бутылочки спиртного и собирал пазлы).

Он рассказывал мне, каким ядерным взрывом для него был концерт «Пинк Флойд» в «Олимпийском», где он просидел три дня, не отрывая глаз от феерии, которую они сотворили. Для него на всю жизнь это стало образцом в профессии. «Это не „Пинк Флойд“», — говорил он на все, что делал, ставя себе такую планку.

Во время репетиций и гастролей он читал книги — Сэлинджера, Воннегута, всегда это были вещи безупречного вкуса, мог выпить, посмеяться чужой шутке и истории, что редкость среди творческих людей.

Его любили ВСЕ, он умудрялся работать с такими артистами, с которыми нормальные люди на одном гектаре и морковки бы не сорвали, но он мог — без лести и полирования булок.

Женщины в его жизни — это Песнь Песней, он был создан для любви. Это был не пошлый Казанова, собирающий мед на гастрольных дорогах, а Аполлон и фавн одновременно. Он погружался в этот океан, и все его обитательницы были для него золотыми рыбками.

В деле, которым он занимался, есть нюансы: художник по свету может из избушки на сцене сделать храм, а из лягушки прекрасную королеву, а может и наоборот, если не умеет или у него нет сердца. У него было огромное, доброе сердце, и свет, который он излучал, открывал миру иной свет, где все сливалось в огромную радугу.

В 44 года его не стало. Резко, в один день, он ушел в 2000 году, не найдя сил жить в новом тысячелетии. Он остался в прошлом, более теплом, более нежном времени, когда мы все были не так рациональны и прагматичны.

В тот день на Хованском собрались все, кто знал его и любил, разные люди, которые многие годы не виделись по разным причинам. Он за поминальным столом последний раз объединил всех. Там были большие начальники, «рабочие», как он говорил, имея в виду всю королевскую рать постановщиков, звезды, люди, с которыми он ходил в баню, и много женщин, которые любили своего мужчину. Они стояли в скорбной очереди у его последней черты, черной вереницей, объединенные общим горем, они целовали его в губы, прощаясь навсегда.

Он ушел от нас, отдав весь свой свет, и теперь на небе, когда у нас есть силы туда взглянуть, он смотрит на нас и помогает увидеть в себе лучшее, как всегда он делал на сцене и в жизни.

PS. Я очень жалею о том, что не успел пригласить его в свой дом на обед за семейный стол. Не успел, а он так хотел…

Сергеев первый раз надел туфли в 20 лет.

До этого счастливого дня он носил нечто среднее между тюремными колодками и испанским башмачком.

Папа Сергеева всю жизнь работал на фабрике индивидуального пошива обуви, и вся семья носила нерукотворные изделия мастеров бытового обслуживания, которыми он руководил.

Папа Сергеев был талантливым руководителем, следил за модными тенденциями, находил новые модели, образцы их привозил на свою фабрику, их разрывали на детали до молекул, изучали под микроскопами, потом ставили на производство, и, увы, получалась не обувь, а пыточное устройство типа «ботинки».

Сергеев всю жизнь, до первых туфель, терпел адские муки в местной продукции. Врожденное плоскостопие усиливало физические страдания, нравственно он мучился, завидуя всем, кто не должен был носить папину обувь.

В советской жизни все было хорошо, но обувь, одежда и бытовая техника не соответствовали не только мировым стандартам, но и прямому назначению этих изделий со знаком качества.

Сергеев не хотел обижать своего папу и, пока тот не ушел на пенсию, терпел невыразимые муки, однако всему приходит конец.

По правде, Сергеев делал попытки завладеть парой отличных ботинок. Для этого пришлось использовать весь арсенал обольщения — познакомила как-то его подружка из библиотеки, где он, сняв обувь, читал днями напролет мудрые книги и модные журналы, что тоже было не очень доступно — очередь за хитами была, как и за всем остальным.