Впрочем, сама общая трапеза все же считалась жизненно важной, ибо укрепляла чувство локтя. Руководители монашеского движения особенно тревожились, что солидарность общины может дать трещину, если монахи едят разную пищу. Шенуте (в V веке в Верхнем Египте) и автор «Устава Павла и Стефана» (в VI веке в Галлии или Италии) даже специально оговаривали, что монаху нельзя приносить к столу свои приправы: все должны есть в точности одинаковую еду. Монахини Белого монастыря пришли в негодование, узнав, что Шенуте примерно так же рассуждает и о размере порций. Когда он урезал им дневной рацион на тех основаниях, что стандарты послушания в его федерации одинаковы для женщин и мужчин, они возразили, что здесь, мол, есть место половым различиям. Они хотели есть больше {44}.

В том случае Шенуте не уступил, но и он, и другие наставники допускали исключения, если видели, что некоторым организмам нужно более тонкое обращение. Мало кто соглашался с Августином, дескать, новообращенным аристократам можно разрешить есть пищу повкуснее, дабы облегчить им переход в аскетизм. Но некоторые пытались поддержать, допустим, юных и старых монахов, а также тех, кто сильно уставал на сборе урожая или других тяжелых сезонных работах. Большинство теоретиков сходились на том, что особое питание необходимо также и больным, хотя, когда пациенты получали паек получше, чем остальные, их собратья часто возмущались; при этом иные болезные вместо того, чтобы есть прописанные им продукты, придерживались еще более суровой диеты. И, естественно, монахи без конца подозревали друг друга в притворных болезнях ради получения лишней порции еды {45}.

Подозрения и критические замечания угрожали всей системе телесных тренировок. Каким бы важным ни было чувство общности для личного прогресса монаха, социальное давление могло привести к эксцессам в отношении своего же тела. Вопрос питания требовал особенно тонкого подхода. Когда Иероним с высоты своего положения в Италии и Леванте устроил письменный нагоняй за переедание неизвестному монаху, монахи по всей Галлии решили, что он критикует лично их. Поэтому иногда братьям и сестрам велели не смотреть друг на друга во время еды, даже когда они сидели за одним столом. В культуре, где все тесно связано, а питанию уделяется пристальное внимание, даже шутливое замечание типа «сколько ты хлеба-то съел?» потенциально взрывоопасно {46}.

Конкуренция – одна проблема. Одержимость – другая. Учителя-аскеты Варсонофий и Иоанн Газский получили так много писем от одного монаха, озабоченного распорядком поста, что в конце концов посоветовали ему практиковать умеренность не только в еде. Третья проблема в сообществах, слишком поглощенных ограничениями в питании, – откаты и регресс. Евагрий советовал монахам не состязаться в аскетизме с Антонием, так как строгий пост задает нереалистичные ожидания от тела, и значит, они заранее обрекают себя на неудачу. Аббат Лупикин[109], вероятно, не сильно переживал насчет потенциальной потери последователей. Во время визита в один из своих монастырей в Альпах он увидел, что его монахи приготовили целое застолье из фасоли, овощей и рыбы; тогда настоятель свалил все в один котел и подал им получившийся результат. Двенадцать монахов тут же покинули обитель. (Сонастоятель Лупикина ужасно рассердился на него. Юрские отцы снова не на одной волне.) {47}

Пост мог привести даже к саморазрушению. Лупикин прямым текстом велел одному подчиненному монаху поубавить пыл в посте, потому что тот едва не угробил себя. Но экстремальные ограничения негативно влияли на способность к концентрации, даже когда голод не угрожал жизни. Отшельник Иоанн Дальятский, обитавший в горах современного северного Ирака, получал письма от монахов, которые постоянно проваливались во внезапный сон, потому что их организмы не выдерживали строгого поста. Кассиан тоже отмечал, что от чрезмерных ограничений в пище монах мог слишком обессилеть и перестать молиться, к тому же скудный паек провоцировал приступы обжорства, раскачивающие стабильность ума. Иоанн Бар-Курсус[110] в VI веке, обращаясь к братии монастыря Мар Заккаи в Сирии, писал, что заметил именно эту проблему во время мессы: монахи, которые слишком строго постились, набрасывались на хлеб и вино во время причастия. «Они пожирают своего Господа, словно жадные псы!» {48}

Теоретики монашества также проницательно замечали, что логика умеренности может привести к неоднозначным умозаключениям. Перекус иногда имеет смысл, если он помогает монаху справиться со своими мыслями и остаться в келье. В то же время мысли о перекусе могут отвлекать. Имеет смысл подкармливать монахов для поддержания сил во время сбора урожая. Но в то же время монахи могут использовать работу как предлог для переедания. Имеет смысл принимать во внимание медицинские соображения о том, что экстремальный пост калечит организм, но такой взгляд на вещи может вдохновлять монахов на эгоистичные требования: мол, нужно выпить вина для здоровья печени и селезенки или прервать пост для предотвращения болезни {49}. Некоторые монахи превосходно обходили систему в вопросах поста – и во многих других отношениях тоже.

В конечном итоге одного гарантированного метода закалки тела в отношении еды просто не могло быть, ведь монастырское послушание не предполагало ни отрицания телесности, ни концентрации на телесности. Монахов, предававшихся исключительно физическому послушанию, предостерегали от побочных эффектов, таких как: преждевременная самоуверенность, изнурение и бессилие, неизвестные ментальные расстройства, подмена приоритетов. Вместо того монахам следовало стремиться к тонко настроенному сотрудничеству ума и тела (а также других тел и умов), поскольку их целью была полная трансформация и того и другого. Лишь тогда они испытают ту глубинную сосредоточенность, которую описал один сирийский поэт V века:

Их тела – храмы Духа,

их разум – церкви;

их молитва – чистый ладан,

и их слезы – драгоценный фимиам {50}.

Монахи разработали бесчисленное количество стратегий в отношении гигиены, сна, сексуального воздержания и питания; эти стратегии произросли на почве бесчисленных теорий о том, как надо тренировать тело, чтобы изменить сознание, как тренировать сознание, чтобы изменить тело, и как надо оптимизировать устройство сообщества ради обеих целей. Но все эти разработки базировались на общем фундаменте: все соглашались, что тело, сознание и культура взаимосвязаны. Проблема заключалась в слишком тесной взаимной связи, такой, что распутать ее и выявить сколько-нибудь удовлетворительные причинно-следственные закономерности было невозможно. Какую бы важную роль ни играла телесность в деле сосредоточенности, сама по себе она не давала решения проблемы, и монахи отправлялись на поиски дальнейших инструкций к своим книгам.

4. Книги

Евагрий Понтийский все время думал о думании. Однако настолько умственную жизнь он вел не всегда. Ранее он служил диаконом в Константинополе, где едва не завел роман с замужней аристократкой. Чтобы выйти из трудного положения (рассказывают нам), он и ушел в монастырь на Масличной горе в Иерусалиме, которым тогда управлял влиятельный дуэт, состоявший из Мелании Старшей[111] и Руфина Аквилейского[112]: она – очень религиозная и очень богатая римская экспатриантка, он – ученый и монах. Все трое очень сблизились, но Евагрий покинул Иерусалим ради монастырских сообществ, процветавших к западу от дельты Нила. Там-то он и написал боˊльшую часть своих трудов. Правда, у него по-прежнему случались плохие дни. Даже книги провоцировали проблемы. «[Человек], подверженный унынию и лени (acedia), за чтением много зевает и скоро начинает клевать носом; он трет глаза и потягивается; он отводит взгляд от книги, пялится в стену и снова на некоторое время возвращается к чтению; листая страницы, он сует любопытный нос в конец текста, считает листы и вычисляет количество сшитых стопок листов, находит ошибки в написании и оформлении. Затем он закрывает книгу, кладет ее себе под голову и засыпает» {1}.

Эти страдания кажутся ужасно знакомыми. Но хотя мы и можем посочувствовать Евагрию, его личный опыт, описанный в IV веке, обладает своей спецификой, так как связан с определенной технологией поздней Античности. Книга – или, если быть точным, кодекс[113], состоящий из сложенных страниц в переплете из двух твердых обложек, – в IV веке была еще довольно новым изобретением. Монахов радовал ее потенциал в оттачивании их когнитивных привычек, но беспокоило, что и она тоже способствует