полдюжины поскакало к мельнице, полдюжины назад, к Княжьему полю.

Сена взяли семь саней, да сани со съестным припасом. Возницы, побросав вожжи, побежали вслед за охраной. Боярский сын переяславец Степан Лешуков успел словить одного мужика.

Мужик оказался его старым знакомцем – рыбаком из переяславской деревни Веськово. Его расспросили без пристрастия – сам всё рассказал. Знал он немного: что Переяславль и все слободы в округе царю Димитрию присягнули, сено и рыбу ему обещались привезти. Что Ростов и Ярославль тоже присягнули.

Роща недовольно ворчал: дескать, это мы и без тебя знаем.

Из новостей было лишь то, что в Нижнем Новгороде, сказывают, посадские сильно недовольны поборами для царька, выступить хотят. А более ничего им, веськовским, не ведомо.

Вспомнив наказ Симеона присмотреться к Степану Лешукову, Митрий не удивился, когда Степан вызвался отвести пленного мужика на ночлег – выговорил у Рощи, чтобы позволили мужику спать со стрельцами. Мужик крест целовал, что не сбежит, что присягнул царьку подневольно. Поверили.

Митрий слышал издали слова мужика, сказанные Лешукову: родные, дескать, все живы, сыты, кланяться велели.

13 января 1609 года

Когда Митрий вошёл в келью к Симеону, то увидел на его месте чашника Нифонта с глиняной кружкой в руках. Симеон сидел спиной к печке, тоже с кружкой, и улыбался – Митрий успел подумать, что и не помнит книжника улыбающимся.

– Святки! Можно и пригубить! – пророкотал Нифонт, встречая вестового. – Что, сорока, что сей раз на хвосте принесла?

Митрий моргал, привыкая к полусвету кельи.

Симеон, глядя на свой свиток, рек:

– Третьего дня записал, что сено взяли. Намедни – что посылали для дров, и была драка, и Бориса Зубова ранило. Сегодня тож, да Ярослава Стогова ранило.

– Не Ярослава, а Ферапонта! – прогудел Нифонт.

– Я-то его Ярославом знавал! – покачал головой Симеон. – Ярослав, во иночестве Ферапонт. Не жалеют себя братья, Господа ради сражаются.

– Глотни! – приказал Нифонт Митрию, протягивая кружку. – Мор идёт. Вино от него избавляет. Ноне Святки, так можно. Троих сей день схоронили, поминаем. От ран скончались.

Митрий глотнул.

– Что за весть принёс?

– Ошушков да Лешуков с мужиком переяславским шушукаются. О чём – не ведаю.

Нифонт тяжело качал головой. Глубокая морщина вертикально резала лоб.

– Ты приглядывай, приглядывай… – напутствовал Митрия книжник.

От его голоса на душе у вестового стало муторно, словно от неведомой опасности.

В ночь мороз пошёл на убыль, посыпался снег, и в Москву отправили гонца к келарю Авраамию – сообщить о бедственном положении осаждённых. Надежда на избавление, пусть и слабая, вновь затеплилась в сердцах.

18 января 1609 года

На Крещение, на 16 января, мороз попустил, стало полегче. Пять дней валил снег. До окон выросли сугробы.

Как снег прекратился, Голохвастый предложил метнуться за дровами не в Мишутин овраг, а прямо в гнездо к лисовчикам, в Терентьеву рощу. У них наготовлено – со стен видели, а самого пана Лисовского нет, наёмники разбрелись по деревням, греются. Дерзко, но… Если не взять дров, скоро даже хлеб не на чем будет испечь, не то что обогреться.

Сейчас самое время – взятое сено подкрепило лошадей, пока они в силах, можно попытаться.

Роща хотел было запретить – но Иоасаф неожиданно поддержал Голохвастого: да, можно потерять людей, но без дров, без еды погибнет больше.

Вылазка увенчалась успехом, в завязавшемся бою Митрофан Сытников взял языка. Свои все вернулись целы, на чём Господа благодарили.

Язык рассказывал про Тушинский стан, про царька, но ничего не знал о московских новостях.

19–20 января 1609 года

Целый день со стен наблюдали оживление на заставах и за Клементьевским полем. Все были настороже, но вблизи монастыря ничего не произошло. И на другой день – непривычно большое движение. Как назло, ни один задира-лях не приближался к стенам монастыря, ни один жолнёр не подъезжал почесать язык. Не у кого было разузнать. Иоасаф благословил вылазку – чтобы непременно взять знающего ляха.

23 января 1609 года

С вечера на Волкуше горел большой огонь – видать, раскатали чьи-то сени, жгли, не жалея. Стало быть, там, на заставе, и ночевать будут.

Готовилась вылазка. Но пешими, без коней, – ослабели кони, не внесут в гору. Люди крепче.

Митрий и Иринарх просились у Рощи на вылазку – Григорий Борисович не велел.

Людей повёл сам воевода Голохвастый. Да не на рассвете, как уже привыкли, а ночью. Выждали, чтобы костёр погас, потерпели ещё немного, дабы сытые вороги заснули, – и вышли из ворот тихо, не звякнув ничем. Стрельцам и казакам, кто покрепче, велено было хватать с разбором – не челядь и жолнёров, а панов.

– Как впотьмах разберёшь? – бурчали стрельцы. Но до зарезу надо было вызнать, что там, во вражеском стане, творится. Ибо слуги монастырские да мужики говорили уже разное: и что Шуйский царь помер, и что новый, третий Димитрий появился, и что пора ворота отворять, сдаваться – хватит голодать, вот живут же спокойно в Переяславле.

Под гору – к мельнице – и наверх, на гору. Добрались тихо, окружили.

В темноте схватились. Челядь разбежалась. На крыльцо избы, полуодетые, выскочили трое с саблями. Кинулись на стрельцов, выпалили из пистолей – Бог миловал, ни в кого не попали. Их подняли на пики – живыми сдаваться они не желали. Четвёртого взял Пётр Ошушков – грешно сказать, в отхожем месте. Лях пшекал, лаял своё «пся крев», и это обрадовало монастырских: не наш изменник. Пана повязали, погнали к воротам монастыря.

Ворота заперли прямо перед носом у преследовавших поляков, которые успели из Клементьевского табора доскакать до города.

Ляха поволокли на допрос.

Он показал, что сам является гусаром Сумской роты, что накануне они вернулись из-под Нижнего Новгорода. Там-де сражение произошло: бунтовщики нижегородские, что пожелали отложиться от Димитрия, напали на подмогу, посланную под Нижний от пана Сапеги, и кого перебили, кого в плен увели. Немногие вернулись. Под пытками назвал, где и сколько поляков стоит и сколько при них челяди.

Боли огненной не выдержал шляхтич. Плакал. Зачем он покинул свою матку? Зачем пошёл в эти окаянные снега?

О давешней суете сказал, что толком не ведает. Что, дескать, говорили, будто Шуйские на Москве собрали тысячи детей боярских и стрельцов, чтобы освободить монастырь, напасть на Сапегин стан. Что Сапега поднял всех по тревоге, отрядил казаков для разведывания – но казаки никого не встретили.

Поутру стрельцы доложили раненому Зубову, что из его отряда исчезли переяславцы Петрушка Ошушков, тот, что взял ляха, и Степанко Лешуков. Зубов приказал срочно донести Роще. Мужика переяславского, что взяли