их, помогали лошадям. Солнце слепило, и переяславцы, сторожившие на той стороне плотины, не сразу заметили сапежинцев: всё же вылезли они из тёплых пристанищ в мороз с дерзкими сидельцами переведаться.

И вновь было дело, Игнатия Ковезина ранило. Да Пётр Ошушков вновь отличился: с недавней раной незажившей в бой рвался, в сапежинцев палил, затем пикой колол. И вновь ранен был – ежели бы не тулуп бараний, проткнули б его копьём. А так больше тулуп порвало.

Вновь в больничной палате ходила за ним Маша Брёхова, рану промывала, полотном перевязывала. Петрушка, страдая от её девичьей красы, шептал ей торопливо:

– И не задел бы меня лях поганый, ежели б солнце глаза не слепило. Сверху на меня упал, ровно коршун клюнул. Но и я не прост!

– Знаю, знаю, – говорила Маша. – Молчи.

24 февраля 1609 года

Второй день дул ровный тёплый ветер. Снег немного осел, на санном пути виднее стали коричневые пятна лошадиного навоза.

Тушинская столица, которую на днях покинул Сапега, тонула в запахе лайна. Все стены и дворы были загажены испражнениями. Гноище. Грянула оттепель – из всех нужников потекло. Матка боска! Где они – фонтаны Падуи, которые так сладостно журчали в летний зной? Когда странная линия его жизни вывернулась так, что он сидит теперь под этой чёртовой Троицей?

Как это мерзко – видеть беспомощного, опустившегося пьянчугу, в которого превратился царь! Неужто это я ему присягнул? Неужто я сам привёл своих рыцарей в это бог весть что?

В Тушине Сапега впервые оказался заодно с Ружинским: царёк умудрился растратить львиную долю взятого в долг! Пан Роман предложил создать комиссию из десяти особ, дабы строго контролировать все деньги, имеющиеся в наличии у царька. Избрали децемвиров – вторым после взбешённого Ружинского был назван Сапега. Более ни царёк, ни Маринка не могли потратить ни злотого без позволения. Ныне он, Сапега, лично привёз серебро для выплаты войску. И это последние деньги. Пора, пора залезть в этот улей, добыть драгоценные соты!

…В монастыре зазвонили к вечерне. В таборе привычно услышали этот звон – и Сапега приказал подавать обед: во время вечерни козней от монастырских ждать не приходилось, все затворники усердно молились.

Но в этот раз ветер донёс звуки пальбы: кажись, на Волкуше заваруха.

Пан с досадой взглянул на жареную куропатку с грибами: в кои-то веки собрался поесть спокойно, и то не дают. Поморщился, вспомнив нищий стол у Тушинского царька: всё в округе ограблено, нигде не найти ни курицы, ни гуся, ни поросёнка. Приподнял было дорогой кубок с мальвазией, хотел хлебнуть – нет, так поставил на стол, ажно мальвазия расплескалась.

Что за чертовщина! Ещё этот сегодняшний посланник от ротмистра Мирского! Говорит, мятежники с огромною силою приближаются к Суздалю. Откуда огромная сила взялась? Все же на верность Димитрию крест целовали. Говорил, говорил он посланным в города: не зарывайтесь, деньги берите, но народишко не грабьте: мы на чужой земле, озлятся – и духу от нас не останется. Поди доберись до этого Суздаля на подмогу – это же две сотни вёрст будет!

Провёл рукой по усам, охватывая подбородок. Резко встал, приказал подать колет и кирасу. Проскрипел зубами:

– Курвы! Что им неймётся? Пошто из своего нужника вылезли? – и крикнул уже в полный голос: – Коня!

Все заторопились: пахолки седлали коней, несли панам оружие, сами снаряжались спешно, бежали за своими господами.

Оказалось, казаки и стрельцы открыто вышли из монастыря и напали на заставу на горе Волкуше, истребили почти всех.

Одна рота успела снарядиться. Пан Сапега, в шлеме с алым пером, скакал впереди гусар. В боевом задоре он – в глубине души – помнил, что у притаившейся на стенах москвы почти не осталось пороха, значит, пальбы не будет. Гнал дерзких до самых ворот – те закрылись, едва Сапега с товарищами подскакал вплотную.

Гарцевать у стены Сапега гусарам запретил – камней и кирпичей на стенах в избытке. Терять лошадей сейчас нельзя.

Ни с чем вернулись в табор. На Волкушу послали новых людей, караулы в таборе усилили.

В полночь затрубили тревогу. В оконницах заметались тени – лагерь был подожжён в трёх местах. Загорелись роты Соболевского, Токарского и Семнича. Тушить – воды не было. Забрасывали огонь снегом, растаскивали брёвна, чтобы пламя не перекинулось. На счастье, ветер стих, и удалось пламя сбить, хоть и погорело изрядно.

Сапега приказал усилить караул по всему валу – напасть могли отовсюду. Но почему-то атаки не последовало. Что за притча? И кто устроил поджог? Из Москвы ли кто пробрался или крысы монастырские нюх потеряли?

В обители все были наготове. Ждали подмоги из Москвы. Но вскоре после пожарной суеты стихло всё в Клементьевском таборе. Не трубил рог, не раздавались выстрелы.

Нет подмоги.

Едва пан Семнич лично собрался проверить караул на заставе на Московской дороге, как увидел странную картину: мотаясь из стороны в сторону, брёл крепкий мужик в драном кожухе, подпоясанном кушаком, сверкающим в свете факела то ли серебряными, то ли золотыми нитями.

– Стой! – выставила сулицы стража. – Ты чей?

– Клементьевский я! Домой иду!

– Что-то мы тебя раньше не видели! – засомневались пахолки.

– Неужто не видели? Так поглядите! – вкрадчиво произнёс мужик, сунув стражникам по монете.

Те с изумлением посмотрели на серебро: на новеньких монетах был отчеканен профиль Тушинского вора.

– Пана вашего покличьте! – доверительно попросил мужик.

Стражник помоложе развернулся и побежал было в караульную избу, но Семнич сам вышел из-за тура:

– Вот он я. Что тебе?

Факел горел неровно, и Семнич заметил, как мужик мотнул головой в сторону пахолков. Ротный понял:

– Подите погрейтесь.

Стражники исчезли. Мужик громким шёпотом произнёс:

– Обоз из Москвы в крепость. Пропусти!

И вложил пану в руку увесистый мешочек.

Семнич раздумывал:

– И много вас?

– Саней несколько, да казаков восемьдесят. Ради Христа пропусти. А то ведь биться придётся – сколько твоих поляжет, а? У меня ребята – звери.

– Мало, – быстро оглянувшись, ротный подкинул мешочек на ладони. – Это вы пожар спроворили?

Мужик промолчал.

«Не похож он на крестьянина, – подумал Семнич. – А серебро кстати. С осени ни гроша не видели, царёк, стерва, обещаниями кормит».

– Мои ведь только до утра стоят, – отрывисто произнёс пан.

– А мы утром и проскочим. До смены. Ты, главное, шуму не поднимай.

– Несколько саней, говоришь… Маловато будет, – повторил пан ещё раз.

– Вот!

Мужик долго шарил за пазухой – достал и отсчитал на ладонь ротному ефимков.

– Ладно, прикажу шуму не поднимать. Ради человеколюбия! – усмехнулся поляк. – Только вы уж потрудитесь, стражу-то свяжите покрепче.