как будто не предлагал, а велел. И мама послушалась. Они танцевали, шаркая ногами, задевали за буфет, и в буфете звенел синий графин, покачиваясь на хрустальной синей тарелке. Этот графин и шесть синих рюмок с белыми ёлочками папа подарил маме на день рождения, а мама сказала, что напрасно он потратил деньги на такой дорогой подарок.

— Ты легко танцуешь, — сказал дядя Боря.

Любка сердито повернулась и натянула на ухо одеяло. Но всё равно слышала, как хрипло ныл вальс-бостон и шаркали дяди Борины толстые ноги.

— Я не танцевала сто лет, — сказала мама. — На двух работах, как белка в колесе…

— Жить надо успевать, — сказал дядя Боря.

«Скорей бы он ушёл», — подумала Люба и заснула.

В домоуправлении было красиво

Слава Кульков закричал на весь двор:

— Люба-а! Скорее-е! Чего скажу-у!

Любка подбежала, спросила:

— Что?

— Старый большевик умер. А ты и не знаешь.

Славка таращил свои простодушные глаза то ли испуганно, то ли гордо, что он первым узнал новость.

— В домоуправлении будет гроб стоять, поняла? Завтра, Мазникер говорил, я сам слышал. И всем будет можно смотреть. Пойдёшь?

— Не знаю.

Люба поёжилась и посмотрела на окна второго этажа, где ещё вчера жил старик Крапивин Старик был сухой и суровый, ходил с простой палкой, носил железные очки и усы щёточкой.

— Партейный, — говорила про него Устинья Ивановна. — Ничего для себя не спрашивает. Ему квартиру отдельную предлагали, а он грит: «Комнаты хватит», — грит. Такой человек партейный.

Окно у старого большевика было завешено белой занавеской и форточка открыта.

— От чего он умер, Слав? Он болел?

— Выжил свои года и умер, — по-деревенски спокойно сказал Славка. — Он был старик.

Любе стало печально, но не слишком: старик был чужой, неразговорчивый, проходил через двор, как будто недовольный. «Выжил свои года и помер», — подумала Люба.

Во двор вышел Мазникер. Он был, как всегда, озабоченный и быстрый. Нагнулся над входом в подвал, где было домоуправление, и крикнул кому-то:

— Водопроводные трубы убрать в котельную! Лампочки протереть! Кумач в шкафу от Первомая остался! И как следует, Лёша… Позор! Заслуженного человека устроить по-человечески не можете!

А сам Мазникер пошёл по двору быстро-быстро, как будто самое главное дело ждёт его не здесь, а где-то там, у него дома. Но все знали, что дома он будет обедать и спать на диване до вечера. Его жена Мария Филипповна, которую звали во дворе Мазникершей, велела ему спать после обеда, потому что у горбатого Мазникера были слабые лёгкие.

На другой день после школы Любка зашла за Белкой, и они вместе пошли смотреть старика Крапивина. Сначала Белка не хотела идти, она вцепилась Любе в руку и сказала жалобно:

— Я покойников боюсь. Когда бабушка умерла, меня к тёте жить отдали, пока не похоронили.

— Ты тогда была маленькая, — сказала Люба, — а теперь вон какая большая, уже девять лет, скоро десять. И потом, то своя бабушка, а то чужой.

Любке казалось, что сама она не боится, раз уговаривает Белку.

Они медленно спустились в подвал. Уже на лестнице Любе показалось, что как-то особенно пахнет.

В домоуправлении никогда не было так красиво: красный длинный стол и красный гроб, а кругом цветы и на гробу цветы. Некрасивый был только Крапивин. Лицо маленькое, жёлтое, и лоб блестит, как у куклы. Взрослые смотрят на него, как будто его любят — и тётя Настя, уборщица, и дворник дядя Илья, и Мазникер. У них были такие лица, как будто старик сейчас откроет глаза и должен сразу увидеть, как они к нему хорошо относятся. Взрослые стояли на одном месте, а ребята ходили вокруг гроба и друг на друга не смотрели. Галя Корсакова, и её сестра Нина, и Лёва Соловьёв — все были чинные и как будто похудевшие.

Была тяжёлая тишина, она давила на Любу, и Люба крепче взяла Белку за руку.

Вошёл Юйта Соин. Поглядел своими чёрными пуговками на гроб, на цветы и на людей в комнате. Что-то хитрое проскользнуло у него в глазах. Юйта подошёл и стал сзади Гали Корсаковой. Вдруг Галя в полной тишине громко взвизгнула: Юйта кольнул её английской булавкой, которую отстегнул от своего пальто. Галя сразу перестала визжать и покраснела. Юйта захохотал. Любка почувствовала, что напряжение ослабло, всё изменилось от идиотской Юркиной выходки. Пропала торжественность, но и страх стал меньше, и Любе показалось, что старичок Крапивин под цветами дышит. Вроде бы он умер, но вроде бы и не совсем.

Мазникер погрозил Юйте длинным пальцем:

— Все вон! Быстро!

И, стал выталкивать в спину Галю, и Нину, и Юйту.

Все вышли во двор. Был розоватый прозрачный вечер, и луна узеньким лезвием стояла над серым домом. Тихо и странно было во дворе. Никто не стал играть или разговаривать, все разошлись в разные стороны.

— Пошли к тебе, — сказала Люба.

— Пойдём. Только мамы дома нет.

Сегодня хотелось, чтобы мама была дома. Без Ольги Борисовны комната казалась большой и тихой. За стеной Мазникерша мелко и часто стучала ножом — рубила лук. Девочки сели рядом и сидели молча, слушали живой стук из-за стенки.

— Послушай, а дядя Серёжа? Он дома, у него свет, я видела.

И они бросились к двери.

В комнате дяди Серёжи горел свет, сам дядя Серёжа сидел за своим заваленным бумагами столом и что-то писал. А рядом лежали на полу костыли. Толстые старинные книги лежали на подоконнике, на стульях. Голая, без абажура лампочка под потолком светила ярко и резко. Больше в комнате ничего не было, только раскладушка, застеленная серым с чёрными полосами одеялом.

Дядя Серёжа посмотрел на девочек и сказал:

— Садитесь.

Они сели на кровать и смотрели, как дядя Серёжа быстро дописывал страницу. Голова у дяди Серёжи была большая, волосы седые, коротко стриженные, одет он был в чёрную толстовку и в серые полосатые брюки.

— Дядя Серёжа, — сказала Белка, —