Против главного командования нужны были другие силы. Отсюда связь внешней политики с внутренней «чисткой», которая также логически должна была перейти в стремление заменить «императорских прислужников» людьми, обеспеченными парламентским доверием, то есть в стремление на место призрачно конституционной системы поставить парламентаризм. Потому что правильный выбор людей решал все. Возвращаясь к прошлому, мы не понимаем борьбы за резолюцию, и нам кажется, что она подрывала внешне политическое значение резолюций. То и другое, конечно, правильно. Но исторически на борьбу за резолюцию надо смотреть как на первые шаги утверждавшего себя парламентаризма. Вера в собственные силы не была еще достаточно сильна, особенно прогрессисты все еще искали одобрения правительства, в которое должен был вступить их товарищ по партии фон Пайер. Национал-либералы никак не могли расстаться с надеждой на аннексию и, несмотря на признание Штреземана, что их прежние желания невозможны, были способны только на чисто национал-либеральное решение — предоставить членам своей фракции свободу голосования. Центр руководствовался, главным образом, тактическими соображениями и оставался до конца неопределенной величиной. При таком соотношении сил принятие наперекор всему резолюции о мире служит доказательством большого распространения уже в то время сознания крайне тяжелого положения страны и логически действенной силы социал-демократической формулировки целей войны. Буржуазная среда приняла концепцию моей партии. То, что резолюция осталась в конце концов безрезультатной, было вызвано самыми условиями ее принятия. В значительной части, однако, безуспешность порождена ее обессилением со стороны «современника Михаэлиса» — дальнейшая личная его характеристика есть смертный приговор Вильгельмовой форме правления — и последующим направлением правительственной политики. Я изображу борьбу за резолюцию во всех подробностях, потому что она, несмотря на все, является энергичным предвестником парламентаризма, свидетельствует о планомерно-руководящей роли социал-демократии и в то же время говорит о безнадежной беспомощности тогдашних правящих кругов, которые, не видя смертельной угрозы Германии, знали одну только точку зрения: что скажут император и Людендорф?

В июне все почувствовали, что произойдет что-то особенное. Как пастор Занг у Бьернсона, ждавший чуда, в Главной комиссии рейхстага, где в то время была сосредоточена политическая жизнь, депутаты ждали с часу на час какой-нибудь сенсации. Заявления, сделанные за эти дни Эбертом и Носке, нашли отзвук даже в буржуазных кругах. Время потрясающих изречений, которыми еще так недавно блистали даже прогрессисты, прошло безвозвратно. Конституционная комиссия не дала еще, правда, никаких результатов и даже вызвала величайшие резкости со стороны правительства, однако в прениях в этой комиссии были выдвинуты требования — отнюдь не только социал-демократией, — которые еще недавно почитались бы государственной изменой и уж, во всяком случае, были бы сочтены революционными. На этот период, период внешнеполитических забот и внутриполитической борьбы, пришлись первые беседы с канцлером и вице-канцлером о предстоящем заседании рейхстага, центральным пунктом которого опять были военные кредиты. Не было никакого сомнения, что на этот раз, после стольких разочарований народа и стольких ошибок правительства, положительное голосование социал-демократии могло последовать лишь после совершенно определенных обещаний. Последние могли состоять только при ясной формулировке целей войны и таком же ясном обещании всеобщего избирательного права для Пруссии, которое все еще было под сомнением.

«Уход канцлера облегчил бы мир»

30 июня Гельферих пригласил к себе лидеров фракций. Присутствовали Ваншаффе, помощники статс-секретарей Рихтер и Левальд и от социал-демократической фракции Давид, Эберт и я. Гельферих хотел бы знать, как мы представляем себе ход заседания рейхстага и чего от него ждем. Я взял слово первым и сказал ему, чего мы желаем, или, что то же, требуем: ясных целей войны (наших целей), согласия на изменение конституции, правительственной инициативы в избирательном вопросе для склонения сопротивляющихся в центре. Гельферих старался уменьшить значение всех вопросов, которое мы считали существенными для нашего голосования. Он явно не хотел меня понимать, когда я объяснил ему, что мне наплевать на все решения, принятые до сих пор в конституционной комиссии, потому что сильный парламент не стал бы даже обсуждать этого вздора, но тем не менее из политических соображений я придаю большое значение согласию правительства и отставке его в случае политического расхождения с рейхстагом. Давид энергично поддержал меня. Эберт тоже сражался мужественно, особенно за цели войны. Но когда, в связи с вопросом о горячо желанном мире, я совершенно спокойно заметил: «Уход канцлера, которого я, конечно, высоко ценю, тоже сильно облегчил бы мир, я предполагаю, что на смену ему придет лучший», представители правительства посмотрели на меня так, как если бы через зал прошло привидение. Никто не произнес ни звука, потому что на этот раз они поняли, что по существу мое замечание означало: «Мы все должны уступить место людям „без прошлого“ в этой войне». Директору департамента, доктору Левальду, которого я ценю, как огромную рабочую силу, я сказал в глаза, что он тормозит работы конституционной комиссии. Гельфериху я заявил: «Если у вас есть другой, пожалуйста, не посылайте нам Левальда». Кроме того, Давид блестяще отчитал этих господ. Мне очень нравится, что лицом к лицу он всегда так энергичен с этой компанией, тогда как во фракции всегда заставляет быть с ними справедливее, чем они того заслуживают.

1 июля 1917 года. В «Форвертсе» появляется моя статья: «Государство да творит право». Я предвижу, что она поднимет большой шум именно своим требованием: равные права. От имени фон Пайера меня по телефону пригласили к нему в рейхстаг. Он желал переговорить со мной о тактике, которой теперь надлежало следовать. Мы были во многих вопросах одного мнения. К сожалению, только не в главном вопросе. Как поскорее и получше провести прусское избирательное право? Чтобы дело обстояло так, как я его изобразил в сегодняшней статье в «Форвертсе», которой он еще не читал, но которую я изложил ему, он не думает. Это было бы насилием над союзными государствами. Точно так же не согласен он с тем, чтобы принудить канцлера к формуле без аннексий и контрибуций. Когда я сказал ему, что канцлер произвел на меня впечатление, будто в сущности он совершенно согласен с этими основами мира и только выражает сомнения, умно ли провозгласить эту формулу, он заметил: «Если канцлер захочет это сказать, я, конечно, ничего не буду иметь против, но в том, что это умно, и тогда буду сомневаться не меньше, чем теперь». Он осуждал пессимизм канцлера и возлагал большие надежды на подводную войну. Он совершенно согласен был с нами, когда мы отвергли подводную войну. Но теперь неправильно держать себя так, как если бы она совсем не принесла пользы. Некоторые результаты она уже дала. Я: «Да, первым результатом