У него есть винтовка и автоматический револьвер сорок пятого калибра, купленный для самозащиты. И для них полно патронов — здесь же, в шкафу на полке. «Ремингтон» мало отличается от винтовки, с которой он работал в Ираке. Прицел не такой мощный, но на стрельбище на севере Темпля он по-прежнему попадает в цель за пятьсот ярдов — почти всегда. Кое-какие деньги у него имеются, не так чтобы куча, но есть действующая кредитная карта. И темно-синий пикап, побитый и поцарапанный, семилетний уже, но на нем можно добраться куда хочешь.

Все, что ему нужно, чтобы начать работу, — это цель.

Или цели.

Пять штук, быть может.

Если положить их всех, можно будет выбрать, куда податься. Скажем, в Мексику. Видит Бог, там смогут использовать его талант — против наркобаронов. Потому что если он будет профессиональным ликвидатором, то работать захочет только ради правого дела. А эта группа… эта кодла панков в телевизоре, трындящая, что солдаты Армии Соединенных Штатов убивают в Ираке детей, что эти солдаты должны стыдиться и страдать — за что? За выполнение своего долга? За простое выполнение приказов, за то, что жертвуют будущим не только своим, но и своих жен и детей… Эти сволочи закидывают дерьмом память Криса Монтальво и всех ребят, что там жизнь положили?

Эта группа на стороне неправого дела.

«Наверное, надо бы поспать сейчас, — думает Джереми, — дать себе отдохнуть». Он думает: надо бы пойти утром в аптеку, взять антисептика какого-нибудь и бинтов и руку перевязать. Можно пойти хорошо позавтракать в «Крэкер-боллер» на Дженерал-Брюс-драйв. Можно зайти в библиотеку, выйти в сеть и найти сайт «The Five». Проверить, посмотреть, где они когда будут. Составить план. Можно бы взять с собой стволы, остаток денег и кредитную карту — и в Даллас, где они завтра будут играть. Выцедить их, выражаясь фигурально.

В наши дни профессиональный ликвидатор может заработать много денег. Но сперва должен показать потенциальным работодателям, что дело свое знает. Хотя опыта ему и так не занимать.

Эта группа со своим враньем… Нельзя, чтобы они и дальше испускали этот яд. Да, у нас свободная страна, слава Богу, и каждый имеет право на свое мнение, но это… это уже не свобода слова, это излучение ненависти.

«Мы над этим работаем», — сказал длинноволосый гад.

А это действие врага, явное и простое. Это рак, разъедающий страну изнутри.

Лежа тихо и неподвижно, Джереми вдруг понимает, что нашел смысл жизни.

Он закрывает глаза, слушая шум крови в жилах.

И когда в голове у него тихо шелестит язвительная подначка: «Ты мой пес?» — он не колеблется с ответом.

— Да, — говорит он. — Да, я такой.

Кочевник увидел, что на крыльце для него оставили свет. Непонятно было только, забота это или упрек.

Он вышел из такси на темную пригородную улицу, расплатился с водителем. Такси уехало. Ночь переходила в «предутреннюю печаль» — так называлась песня, которую Ариэль с Терри написали для диска, записанного «The Five» в прошлом году.

Песня малость отдает Лореттой Линн, несколько нервная и неровная от пульсирующего звука «Б-52 фарфисы». Такую песню мог бы записать Джо Кинг Карраско и «Crowns» где-нибудь в середине восьмидесятых.

Как бы то ни было, а сейчас было именно это предутреннее время воскресенья.

С воскресными утрами та фишка, думал Кочевник, идя к ступеням домика в юго-западном районе Далласа, что после субботних вечеров всегда приходят они.

Было тихо, только собака лаяла где-то квартала за два. Задувал слабый ветерок, и светила сквозь деревья луна, только начинающая убывать. «Жестянка» с трейлером стояли перед домом, напротив детской площадки, где вчера днем качалась на качелях Ариэль. Он смотрел на нее из окна, просто смотрел. Он знал, что она пыталась снять Нила Тэпли с зелья. Он знал, что она была неравнодушна к Нилу, опасно неравнодушна, позволила себе слишком погрузиться в его испытания и проблемы. Она слишком за него переживала, вот и все. Если слишком за человека переживать, он может разбить тебе сердце. Если слишком близко подойти, слишком жить его жизнью, то ты на это сама напросишься. Кочевник видал, как распадаются группы в результате того, что казалось влечением, желанием, любовью, назови как хочешь. Так что пока он тут император, в его группе такого не будет. Не важно, что вы спите в одной комнате или в одной кровати, и что вы чаще вместе, чем порознь, и что тебе нравится, как человек пахнет, и ты балдеешь от его улыбки и голоса, и что-то в этом человеке взывает в тебе к чему-то, чего еще нет, но что хочется, чтобы было.

В этой группе ничего такого не будет.

Он взошел по ступеням, открыл сетчатую дверь и аккуратно ее затворил, следя, чтобы не хлопнула. Хотелось надеяться, что входная дверь не заперта, — иначе придется спать на полу здесь, а не на полу внутри. Через пару секунд он узнает, какой вариант его ждет.

Пять часов назад он был в совсем другой обстановке.

Грохочущее эхо его электрифицированного голоса над головами зрителей в «Кертен-клаб»:

— Привет, люди! Спасибо вам, что пришли, и надеемся, что вам понравится.

Быстрая барабанная дробь Берк, потом пульс большого барабана — сто двенадцать ударов в минуту, шипение тарелок и первый струнный звук, чудовищное «ре», загремевшее из табачного цвета «стратокастера» Кочевника. Ариэль встречает его своим «фа», и вместе они уходят на «соль» на ее глянцево-белой «Шектер Темпест». Майк берет низы на своем огненно-красном «Фендере» семьдесят восьмого года. Терри зависает в ожидании. В зале многие знают, что за песню они слышат, знают по начальным аккордам, потому что она была на первом диске «The Five», названном по имени группы, и они начинают вопить, а Кочевник подходит к микрофону и поет, выхваченный из темноты алым прожектором, самым хриплым, самым рычащим голосом:

И каждый раз, когда Кочевник пел строчку «Злой коп!», фаны в зале подхватывали припев и размахивали банками пива — своего рода ритуал именно для этой песни, который сложился еще во время первого турне. Как возникают такие обычаи, гадайте кто может, но Кочевник посмотрел на Ариэль и довольно кивнул, потому его уже уносила волна энергии. Многоцветные огни переливались вокруг, разного градуса синее, желтое и ярко-оранжевое. Поверхность микрофона на стойке вспыхивала, будто звезды взрывались. Он смотрел на свой мир.