Как и в случае с Индонезией – и по тем же причинам: падение шаха, усиление военных, – сейчас проводится много научных исследований, как внутренних, так и зарубежных, в которых этот процесс подвергается пересмотру. Устоявшиеся идеи – влияние христианского вторжения на зарождение марокканского национализма; политический разрыв между оседлыми равнинами, подчиняющимися правительству, и племенными горами, сопротивляющимися ему; роль короля как квазикалифа; квиетистско-реакционная роль братств – все это снова оказывается предметом ожесточенных споров, как и общий вклад мусульманской веры в марокканскую историю. Но каков бы ни был итог этих споров (которые тоже принимают «индигенистское» направление) или оценка силы ислама (сейчас никто не считает его поверхностным или второстепенным), религия персонажей, как и политика личной лояльности, остается непоколебимой.

* * *

Подозреваю, каждый полевой антрополог – в том числе, разумеется, и я, который сталкивался с этим столько раз, что начал считать это характерной чертой всего нашего предприятия, – сталкивается с тем, что в ходе исследования ты натыкаешься на людей, которые словно ждали там, в каком-нибудь неожиданном месте, пока им не встретится кто-то вроде тебя – с горящими глазами, ничего не знающий, учтивый, доверчивый, – чтобы получить возможность не просто ответить на твои вопросы, но и подсказать тебе, какие вопросы стоит задавать: людей, имеющих историю, которую нужно рассказать, взгляд, который нужно изложить, образ, который нужно передать, теорию, которую нужно отстоять, по поводу того, что они, их город или деревня, их страна, их религия, их система родства, их язык, их прошлое, их способ выращивания риса, или заключения сделок, или изготовления тканей, их музыка, их пол, их политика, их внутренняя жизнь «реально», «подлинно», «по-настоящему» – на самом деле – собой представляют. «Сампеян, кула нгомонги», – говорят яванцы – «Ты, я говорю с тобой» (глагол каузативный, не суазивный106, со значением воздействия107); «суф! нкюль-лек», говорят марокканцы – «Слушай! Я говорю тебе» (наклонение императивное, почти кораническое).

Антропологи по-разному реагируют на таких людей, и один и тот же антрополог по-разному реагирует на них в разное время. Иногда кажется, что они из тех, кто хватает за лацканы, и поэтому очень важно их избежать, чтобы, как мы любим говорить, увидеть все своими глазами. Иногда они кажутся чем-то вроде природных залежей сырых знаний, на которые нам посчастливилось наткнуться: великих антропологов делают великие информанты. Но каковы бы ни были реакции и как бы они ни колебались, спустя некоторое время становится понятно – или, по крайней мере, стало понятно мне, постфактум, в том двойном значении, которое я столь бесстыдно эксплуатирую здесь, – что «Ты, я говорю с тобой» и «Слушай! Я говорю тебе» – это твоя собственная позиция. У меня тоже есть истории, которые нужно рассказать, взгляды, которые нужно изложить, образы, которые нужно передать, теории, которые нужно отстоять, и я готов представить их любому, кто согласится сесть и послушать. Описать культуру или, как я здесь, избранные ее фрагменты, целенаправленно упорядоченные и подогнанные, не значит выделить какой-либо странный объект, узел в гиперпространстве. Описать культуру – значит попытаться побудить кого-то где-то взглянуть на определенные вещи, как меня побудили взглянуть на них поездки, книги, наблюдения и разговоры: проявить интерес.

Представление о том, что описать форму жизни – значит показать ее в определенном, хорошо поставленном свете, кажется достаточно безобидным, даже банальным. Но из него следуют некоторые тяжелые выводы, самый тяжелый из которых, пожалуй, заключается в том, что источником самого света и его постановки является описание, а не то, что описание описывает, – ислам, пол, стиль речи, ранг. Вещи, несомненно, таковы, каковы они есть: какими еще они могут быть? Но мы торгуем описаниями вещей – описаниями, создаваемыми нашими информантами, нашими коллегами, нашими предшественниками, нами самими, – а описания являются конструкциями. Истории об историях, взгляды на взгляды.

Мне не совсем понятно, почему эта идея – что описание культуры является обработанным знанием, знанием из вторых рук, – так пугает некоторых людей. Возможно, это как-то связано с необходимостью в случае ее признания брать на себя личную ответственность за убедительность того, что ты говоришь или пишешь, – потому что, в конце концов, это сказал или написал именно ты, – вместо того чтобы перекладывать ответственность на «реальность», «природу», «мир» или какой-то другой смутный и вместительный резервуар незапятнанной истины. Возможно, это следствие страха, что признав, что ты что-то собрал, а не подобрал, ты перечеркнешь свои притязания на то, что это что-то истинное и действительное. Но стул культурно (исторически, социально…) сконструирован, это результат деятельности людей, руководствующихся представлениями, которые не полностью принадлежат им, однако на нем можно сидеть, он может быть хорошо или плохо сделан и его нельзя (по крайней мере при современном уровне технологий) сделать из воды или – я говорю это для тех, кого преследует призрак «идеализма», – сделать реальным силой мысли. Или же, возможно, дело просто в том, что признание того факта, что факты создаются108 (как нам должна была бы подсказать этимология: factum, factus, facere), заставляет кропотливо и беспокойно прослеживать извилистые пути, которыми ты пришел к тому, чтобы сказать то, что сказал, – как я попытался начать делать здесь применительно к собственному случаю. Единообразное предъявление пригодных к учету данных создает впечатление более простого и более ясного, удобного знания. Единственная проблема: оно немного романтично и не совсем бесхитростно.

Два взбудораженных города, две полуупорядоченные страны, две конгломератные формы жизни и периодически возвращающийся антрополог, строящий разборные дирижабли, – все это не способствует четким выводам, но, надеюсь, может стать поучительным примером эвристического использования суеты и сутолоки, запоздало оцененных по достоинству, ценности того, чтобы приходить слишком поздно и уходить слишком рано и чтобы, словно увлеченный турист, следовать за обрывками видений все более далекого опыта.