Во многих классических этнографических книгах есть снимок антрополога, стоящего среди «своих» туземцев. Обычно он располагается в центре изображения; часто, но не обязательно, он выше ростом, чем собравшиеся вокруг него туземцы (почти всегда – мужчины), напряженно смотрящие в сторону камеры; он одет в белое или в походную форму, нередко – в пробковом шлеме, иногда – с бородой; они – в туземной одежде, обычно простой, иногда с оружием; и, как правило, на заднем плане виден какой-нибудь пейзаж – джунгли, пустыня, неуклюжие хижины, возможно, козы или коровы, – говорящий об удаленности, изоляции, самодостаточности. Бывают и другие варианты: этнограф пишет заметки при свете масляной лампы или расспрашивает мужчину, который пропалывает огород, курит кальян, отдыхает в длинном доме; иногда это один туземец, который протягивает копье или калебас («Ты этого хочешь?») и смотрит на этнографа, зримо невидимого за камерой. Если такого снимка нет, этот топос так или иначе – в предисловии, сноске, приложении, отступлении – все равно передается: мужчина (иногда женщина), более или менее похожий на нас, только более смелый, изолированный, странный и далекий, среди людей, не только не похожих на нас, но и оторванных от нас, людей, к которым приезжают, за которыми наблюдают, о которых сообщают. Край земли109.

Репрезентация антрополога как одинокого исследователя на краю света, далекого от обезумевшей толпы, больше невозможна. Дело не только в том, что теперь, когда наши представления о «примитивах» стали менее примитивными, а наша уверенность в «цивилизации» – менее уверенной, подобная репрезентация выглядит вычурной; само понятие изоляции «среди дангов»110 в наши дни неприменимо. Осталось очень мало мест (теперь, когда золотоискатели открыли Амазонку, а Новая Гвинея – политические партии, возможно, их не осталось вовсе), где не слышен шум всепроникающего настоящего, и большинство антропологов уже работают там, где этот шум почти заглушает местные обертоны: в Индии, Японии, Боливии, Египте… Индонезии… Марокко. И они больше не работают в одиночку или в сопровождении одного-двух миссионеров, объезжающего район чиновника или странного изгнанника, они больше не полноправные хозяева всего, что обследуют. В лесах (или пустынях) полно социологов и филологов, экономистов и историков, музыковедов, агрономов, психиатров, туристов. Разницу легко переоценить. Образ «глубоко в джунглях, далеко на атолле» всегда был несколько надуманным, признаки других иноземных присутствий, помимо присутствия этнографа, всегда тщательно затушевывались, и всегда были те, кто работал в Гонконге или Голливуде. Но сложно переоценить значение этой разницы для (если позаимствовать чужую идиому) социальных условий этнографического производства. Перемещение антропологов в общества, гораздо больше влияющие на поток мировой истории, и миграция в этот поток более периферийных обществ, на которых мы раньше концентрировались «в поисках первобытного», – и то и другое произошло в результате политической перегруппировки после Второй мировой войны, – изменили не только то, что мы изучаем, или даже то, как мы это изучаем. Они изменили среду, в которой мы существуем.

Фотографии неспособны передать, что значит быть антропологом не в месте, которое никогда не попадет в заголовки, а на линии разлома между большим и малым. Там нечего снимать. Столь же бессильны предисловия и приложения. Они маргинализируют то, что находится в центре. Необходимы – или, во всяком случае, будут небесполезны – таблицы, анекдоты, притчи, рассказы: мини-нарративы, одним из героев которых является сам рассказчик.

* * *

Рассвет, четыре тридцать или пять утра, начало октября 1957 года. Мы с женой живем на юго-западе Бали в семье брахманов, где традиция приходит в упадок, а современность наступает111. Когда-то они поставляли духовенство для местного двора – специалистов по ритуалам, состоявших при вельможах и князьях, но теперь главного жреца у них больше нет и вряд ли когда-нибудь будет. Отец семейства, который раньше бы всю юность готовился к посвящению в духовный сан, стал странствующим парикмахером, по общему мнению не очень умелым. Сыновья учатся в школе в надежде стать государственными служащими, хотя в конечном итоге станут владельцами гостиниц. Дочери, тоже школьницы, учатся, чтобы стать теми, кого раньше на Бали не было: профессиональными танцовщицами, выступающими за деньги. (Спустя десять лет я увижу их выступление – отец стал их агентом, по общему мнению отличным – перед примерно тысячью человек в концертном зале в Чикаго.)

Мы проснулись от того, что в наш маленький внутренний двор набилось пятьдесят-шестьдесят балийских мужчин. Они просто стоят, неподвижно и безмолвно, стройными рядами, одетые для работы на рисовых террасах. Я встаю с кровати, опасаясь худшего. Обвинение? Протест? Физическое нападение? Времена напряженные. Сукарно, разъяренный ситуацией с Новой Гвинеей112, готовится изгнать голландцев раз и навсегда. На Суматре и Сулавеси вот-вот разгорится гражданская война. Одного европейского врача убил обычной мотыгой его же балийский ассистент. Большинство иностранцев покинули остров или, как в случае некоторых художников-экспатриантов, живущих там несколько десятилетий и женатых на балийках, их вынудили его покинуть. Но я не могу представить, что могло бы привести к подобному выступлению. Мы изучали системы орошения, деревенские рынки, производителей льда и ритуалы подпиливания зубов. Вряд ли это могло стать поводом для разногласий и подозрений.

Когда я выхожу на улицу, люди начинают перешептываться: «Ты спроси его», «Нет, ты спроси его», мягко подталкивая друг друга вперед. Наконец пожилой мужчина делает полшага ко мне. Выражая жестами почтение, он говорит так тихо, что я его едва слышу: «Пожалуйста, простите нас, отец [мне тридцать один, ему где-то от пятидесяти до восьмидесяти], но у нас есть вопрос, который мы хотим задать. „Эр-эр-и“113 [государственное радио] говорит, что русские отправили на небо луну. Но „Эр-эр-и“ управляется правительством, поэтому мы не уверены. Это правда?» Я говорю (мой источник – Всемирная служба «Би-би-си», доверие к которой у меня абсолютное: я рассчитываю, что она скажет мне, когда надо будет бежать): «Да, они это сделали. Она сейчас там, вращается вокруг Земли». После этого разные люди кивают друг другу и говорят: «Если американец подтверждает, что русские сделали это, значит, так и есть», и пока старик старательно извиняется, еще раз прося простить их за то, что они посмели побеспокоить меня, толпа рассасывается, возвращаясь в утреннюю дымку. Эмпиризм в действии. Профессионально осуществленная межкультурная коммуникация. Холодная война в реальном времени.