Антонина Григорьевна подняла голову.

– Это цикорий, Матвей, – сказала она вполголоса.

– Вот, вот! Цикорий, или как его там, неважно… Ты, Жора, говоришь – заграница. Но недоговариваешь главного, а главное-то как раз в том, что нас там нигде не любят, нигде не ждут и никому мы там даром не нужны. Разве что с деньгами – тратьте ваши деньги и убирайтесь прочь, вот такой у них подход. Мы-то, наивные, привыкли думать, что мы со времен Петра европейцы, часть общей истории, Наполеона отколошматили так, что он после этого уже не оправился, а они даже нашу победу над ним признают сквозь зубы, как будто одни англичане с ним справились. А Крымская война, Матвей? Ведь это же было совсем недавно! Ты помнишь, как они злорадствовали, когда пал Севастополь? Потому что им только и нужно было – поставить нас на то место, которое, как они считают, мы заслужили. А в их понятии мы заслужили только то, чтобы быть державой второго, а еще лучше третьего сорта и никогда не сравняться, например, с какой-нибудь Британской империей…

– Матвей, твои рассуждения довольно наивны, хотя в кое-чем ты, безусловно, прав. Но я не думаю, что кто-то сейчас рискнет оспаривать наше место в Европе…

– Жора, я тебя умоляю! Разве ты не понимаешь, что для европейцев Европа – понятие вовсе не географическое? Европа в общем и целом – это такой тесный доходный дом, где живут только очень старые, очень почтенные, очень заслуженные жильцы. Иных они не признают и равными себе не считают. К примеру, Сербия и Румынское королевство всегда географически находились в Европе, но для истинных европейцев, хоть тресни, они не Европа, и все тут. Что уж тут говорить о нас, ведь мы вообще застряли в Азии большей частью своей территории…

На дорожке неподалеку от собеседников показался юркий зверек, похожий на ласку, повертелся туда-сюда, покосился на коробку с шитьем возле Антонины Григорьевны и, шумно фыркнув, умчался по направлению к дому. Это был Шоколад, один из двух мангустов, которых Чаев привез в подарок Ергольскому. Одно время Шоколада и его подругу Марию-Антуанетту пытались держать в клетке, но беспокойные мангусты так шумели и так бузили, что Ергольский скрепя сердце согласился днем выпускать их на прогулку. Так как проследить за ними не было никакой возможности, он боялся, что кто-то может их обидеть, но вскоре Шоколад убил гадюку, которая пыталась ужалить работника, и снискал себе в округе громкую славу. Его и грациозную Марию-Антуанетту крестьяне прозвали «змееловами» и относились к ним с большим почтением, так что Ергольский больше не переживал, когда мангусты покидали дом и отправлялись обследовать прилегающую территорию. Писатель с детства любил живность, причем не только кошек и собак; когда он был маленьким, у него долгое время жил ручной заяц, потом еж, которого Матвей подобрал раненым и выходил, а потом принесенный одним из крестьян зверек, похожий на бесформенный комочек, который быстро вырос и оказался самой настоящей рысью. Рысь Машка была для Матвея Ергольского самым лучшим другом, самым любимым существом на свете, и когда ее по ошибке застрелили охотники, приехавшие в соседнее имение, он рыдал так, что мать в испуге вызвала доктора Колокольцева. Доктор, тогда еще молодой, конфузливый и совсем не такой ворчливый, как сейчас, осмотрел пациента и, отведя его мать в сторону, шепотом посоветовал ей больше никаких зверей в дом не брать.

– Ваш ребенок слишком чувствителен, другой такой потери он может не пережить…

Ергольский никогда не охотился; уступая друзьям – хотя бы тому же Чаеву, – он мог для виду пойти на охоту, но сам всегда почему-то мазал и никогда не попадал в цель. И сейчас, насмешливо щуря глаза, он слушал рассуждения журналиста о сегодняшней охоте, в которые тот пустился, чтобы сменить тему.

– Ей-богу, если б мы жили в первобытном обществе и кормились бы только тем, что ловили сами, ты бы и недели не протянул, – объявил Чаев.

– Слава богу, что мы не в первобытном обществе, – отозвался писатель. – И потом, с чего ты взял, что я бы помер с голоду? Я бы пригласил тебя…

Он хотел сказать, что Чаев сумел бы наловить дичи за двоих, но журналист понял его иначе.

– Э, э, скажите пожалуйста! И ты бы слопал своего лучшего друга? Вот езди после этакого в гости!

Расхохотавшись, Ергольский объяснил, что имел в виду совсем другое, но Чаев настаивал на своей версии.

– Что ж, по крайней мере, часть меня перепала бы Антонине Григорьевне…

– Да ну вас! – сердито отозвалась та, складывая вышивание.

– Что, неужели Матвей Ильич все съел бы и не поделился? – дразнил ее журналист. – Ну хоть печень бы отдал… или сердце…

– Жестокий ты человек, Жора, – вздохнул Ергольский. – Как будто не знаешь, что тот, кто захочет тебя съесть, подавится…

– Да-с, – с показным смирением подтвердил Чаев, выколачивая трубку, – многие пытались, пытались и…

– И только зубы обломали.

– Ну не без того, не без того, милостивый государь!

Антонина Григорьевна удалилась – вероятно, отдать какие-то распоряжения прислуге, и мужчины остались под кленами одни. Второй мангуст вынырнул из травы, повертелся возле Ергольского, который рассеянно погладил его по голове, и убежал в дом.

– Как у тебя с этой… Ириной Петровной, кажется? – нерешительно спросил Ергольский, чтобы чем-то занять затянувшуюся после ухода жены паузу. – Которая еще писала статьи о моде…

– Никак, – хмыкнул Чаев. – Она вышла замуж за отставного генерала и, кажется, счастлива…

У импозантного журналиста было много увлечений и, в общем, то, что Матвей Ильич в своих романах именовал «бурной личной жизнью». Ергольский же бурь не одобрял и вообще по характеру был однолюбом. Обычно он избегал касаться личных тем, но сейчас все же не удержался и негромко заметил:

– Жениться бы тебе, Жора…

– Я женюсь в пятьдесят лет, – отозвался его собеседник. – А до той поры я хочу пожить для себя.

– Глупости все это – устанавливать для себя какие-то сроки да еще им следовать, – проворчал Ергольский. – И потом, кому ты будешь нужен в пятьдесят лет?

Без сомнения, на языке у Чаева уже вертелся хлесткий ответ, но он так и не прозвучал, потому что в саду вновь возникла расстроенная Антонина Григорьевна, за которой шагал следователь Игнатов.

– Матвей, тут к тебе… – проговорила она, волнуясь. – В «Кувшинках» произошло убийство, представляешь?

Признаться, едва услышав слова жены, Ергольский тут же почему-то подумал: «Ободовский?» – так, словно только лощеного актера могли там убить; но когда Иван Иванович ввел присутствующих в курс дела, писатель так растерялся, что даже забыл предложить следователю сесть (это сделала Антонина Григорьевна). Что же касается журналиста, то он распрямился и весь обратился в слух, явно движимый профессиональным интересом.

– Вот, не угодно ли: приезжаешь в мирный край, думаешь отдохнуть, и тут – такая оказия… Как ни крути, Панова ведь известной актрисой была, придется мне писать о ней, раз я оказался поблизости… обстоятельства, так сказать… и о расследовании, как же без этого…