– Помнишь, как с ней управляться? – Архип появился словно из ниоткуда, встал напротив Эльзы, посмотрел выжидающе.

Дрогнули Эльзины руки, дрогнул ствол… У Никиты похолодели ладони. Подумалось, что вот сейчас случится страшное. А Архип даже бровью не повел, стоял, ждал. В этот момент Никита отчетливо понял, что егерь не боится умереть, что, возможно, для него смерть – это благоприятный исход всего. И стало еще страшнее, чем было.

Эльза смотрела на Архипа долгим и пристальным взглядом, а потом протянула ему двустволку. В ответ Архип молча кивнул, проверил затвор.

– Она умеет, – он кивнул в сторону Эльзы. – А вам надо научиться.

– Я не буду. – Марфа протестующе замотала головой.

– Будешь. Нужно. Ты слышала, что Леший говорил? Дыры в машине видела?

Марфа молчала, тихонько пятилась от Архипа и двустволки.

– А я эту гнусь знаю не понаслышке. Он никого не пожалеет. Он тебя, Марфа, не пожалеет!

– А мы его силой мысли. – Анжелика со скучающим видом изучала свой маникюр.

– Вот как появятся мысли и силы, так и пожалуйста. – Архип в ее сторону даже не глянул. – А пока за мной идемте.

И они пошли. И Марфа, и Анжелика. На месте осталась только Эльза. Она в растерянности посмотрела сначала на свои опустевшие руки, потом на Никиту.

– Распогодилось. – Он не нашелся, что сказать, и поэтому произнес банальность.

– Зря ты сюда приехал. – А вот Эльза плевала на банальности. Нынешняя Эльза резала правду-матку прямо в глаза.

– Не зря.

– Тут опасно.

Стало даже обидно, что она, хрупкая и почти невесомая, опасается не за себя, а за него – взрослого крепкого мужика.

– Вот оттого я здесь, – сказал он, чеканя каждое слово. – Потому что здесь опасно.

Как же она не понимает, что в этот медвежий угол он поперся только ради нее!

Не понимает. Потому что он ее уже бросал, оставлял в беде и в одиночестве. Она научилась выживать и справляться. Даже защищаться, кажется, научилась. И если Эльза ответит сейчас чем-нибудь злым и обидным, это будет полное ее право.

Эльза ничего не сказала. Или не успела? Совсем рядом громыхнул выстрел, а потом послышался восторженный Анжеликин визг. Похоже, Архип от теории перешел к практике.

А к ним, взъерошенный и еще до конца не проснувшийся, несся Леший.

– Стреляли? – орал он на бегу. – Лика кричала?

– Не бойтесь, молодой человек! – Из ближайших кустов вынырнул Михалыч. – Все в порядке. Это, так сказать, тренировочные стрельбы. Архип велел и вас разбудить.

– А кто боится?! – вскинулся Леший и замотал лохматой башкой. – Было бы чего бояться! Визжат тут всякие, спать мешают… Но раз уж все равно разбудили, тогда ладно. Пострелять я всегда любил.

Получилось смешно и совсем по-мальчишески. Даже Эльза улыбнулась уголками губ. Вот только не Никите она улыбнулась, а Лешему…

Как Степан дотянул тогда до утра, он и сам не знал. Муторно было. Страшно. Пахло болотной гнилью и кровью. Так дурно пахло, что к горлу то и дело подкатывал колючий ком. Хорошо хоть этот… хорошо, что Вран к костру не подходил, сидел в сторонке, разговаривал со своим одноглазым вороном на непонятном языке.

Откуда он вообще такой взялся в здешних краях?

Нет, не тот вопрос Степан себе задает. Спросить бы, кто и за что этого Врана заживо спалить пытался. Да вот боязно правду узнать. Может, даже еще боязнее, чем в его черные глаза посмотреть.

Так и промаялся Степан всю ночь, придремал только на рассвете, когда на болото упал серый туман.

– Степа, вставай! – кто-то легонько толкнул его в плечо, и Степан тут же вскинулся, замотал головой.

Туман там или не туман, а дар его никуда не делся. По-прежнему видел он и звериные тропы, и спрятанную под водой гать, и черные окна бездонной трясины. Это хорошо. Вот бы пусть дар остался, а тот, кто его подарил, ушел восвояси.

Не ушел. Туман скрывал и его наготу, и его неестественное уродство, но Степан знал, стоит только подойти поближе, как все это проявится, вскроется смрадным пузырем болотного газа.

– Одежу мы ему по дороге раздобудем. – Игнат по-своему расценил молчание приятеля. – А пока, он сказал, и то, что есть, сгодится.

Было немного: кусок окровавленной волчьей шкуры, обернутый вокруг бедер. Откуда взялась шкура? Если добыча, то чья? Уж точно не Степана и не Игната. Снова замутило, захотелось самогона и крепкого самосада, такого, чтобы аж слезы из глаз.

– Поохотился ночью. – Теперь голос Врана он слышал не в своей голове, а снаружи, сквозь туман. Был этот голос сиплый и раскатистый, словно звериное рычание.

Поохотился… Посеред ночи на волка… С голыми руками… И вот теперь этот охотничий трофей кровоточит и привлекает к себе всю болотную гнусь разом.

– С вами пойду. – Вран не спрашивал разрешения, а сообщал о своем решении. И Игнат радостно закивал, даже ладонь об ладонь потер в нетерпении. – Дорогу ты теперь найдешь. Ведь так, охотник? – спросил Вран и выступил из тумана…

Пусть бы не выходил, пусть бы прятался в этой мглистой серости и дальше. Потому что теперь Степану точно не уснуть еще много-много ночей…

…Прижилась плоть, приросла рваными лоскутками к костям, прикрыла кровоточащее мясо, но видно, что чужое все, силой взятое, по живому выдранное, кое-как скроенное, будто наспех сшитая из лоскутов рубаха. Вот только не рубаха. Совсем не рубаха…

– Что глаза отводишь, охотник? – в сиплом голосе слышалась насмешка. – Не люб я тебе такой?

– Ты что, девка, чтоб тобой любоваться?! – Хватило сил и на то, чтобы в черные глаза посмотреть, и на дерзость.

Не девка… Не девка и даже не мужик. Вовсе не человек! Оживший, из трясины выползший мертвяк. Гнусь и нежить, которая рядится не то что в чужую одежу, а даже в чужую шкуру.

И страшный. Божечки, до чего же страшный! Когда с него, дочерна обгорелого, цепь с замком снимали, и то не таким жутким был…

– Понимаю тебя, охотник. И за страх не виню. – Рваный, криво заживший рот растянулся в улыбке, обнажая крепкие белые зубы. – Вот так тебе полегче будет?

Спросил и костлявой рукой перед своим лицом провел. И лицо вдруг изменилось! Был мертвяк, а стал обычный мужик, только с глазами горящими, что угли.

Степан моргнул, прогоняя морок. Вран снова усмехнулся, острым, похожим на птичий коготь, ногтем поскреб подбородок, сказал:

– Сил мало. Долго мне эту личину не удержать. Но ты, охотник, не боись, день-другой – и привыкнете вы к любому моему обличью.