награжден орденом Ленина. Он был едиственным иностранным дипломатом в истории СССР, удостоенным этой награды.

Константин Уманский покинул Вашингтон в ноябре 1941 года. Новым послом в США был назначен бывший нарком иностранных дел Максим Литвинов, чья дипломатическая нота так впечатлила Томаса Манна два с половиной года назад. 2 января он написал Литвинову и напомнил ему о своем письме к Уманскому, которое осталось без ответа. Одновременно влиятельная подруга писателя, меценатка Агнес Майер взялась лично познакомить его с новым советским послом[175]. Знакомство состоялось позже, но вопрос о финансовой поддержке Генриха Манна был решен без проволочек. В апреле 1942 года Литвинов сообщил о переводе брату Томаса Манна трех тысяч рублей. Эквивалент этой суммы составлял около 566 долларов. Денежные средства для немецкого писателя-эмигранта были оперативно изысканы в тяжелейшее для СССР время. Эта акция лишний раз демонстрирует, как высоко братья Манн котировались в глазах советского руководства.

В высказываниях о политике и идеологии СССР Томас Манн продолжал линию своих публицистических выступлений конца тридцатых годов. Через Немецкую службу Би-Би-Си он ежемесячно обращался к слушателям в Германии. В ноябрьском радиообращении 1941 года он назвал гитлеровский режим «несравненно более отталкивающей разновидностью большевизма». Апрельское радиообращение 1942 года было посвящено теме социальной революции. «То, что было в Германии в 1933 году, – говорил он своим соотечественникам, – меньше всего заслуживает названия революции. Настоящая революция была в России, и вера в нее вдохновляет Россию на вызывающую восхищение всего мира борьбу против нацистского вторжения»[176].

Томас Манн глубоко заблуждался. На сопротивление Вермахту советских людей вдохновляла отнюдь не вера в революцию. Двадцать четыре года жизни под властью, которую она установила, поначалу породили надежду, что даже нацистское вторжение будет меньшим злом. С 1941 по 1945 год 5 миллионов 754 тысячи советских солдат и командиров попало в плен к врагу, две трети из них – уже в 1941 году. Около одного миллиона советских военнопленных были готовы – вместе с иностранными захватчиками — воевать против коммунистического режима[177]. Однако иллюзии быстро рассеялись. Нацисты оказались не освободителями, а завоевателями. Их трудовые лагеря и лагеря для военнопленных были ничуть не лучше, чем сталинский Гулаг[178]. Параллельно советский режим – гибкий, как всегда, когда дело шло о выживании – умело подправил свою внутреннюю политику. Коммунистическая пропаганда была слегка ослаблена, мастера культуры вдруг перестали воспевать пламенных революционеров и вспомнили героев прошлого, считавшихся «реакционными»: государственных мужей, полководцев, святых. Уменьшились гонения на церковь и верующих. На сопротивление Вермахту советских людей вдохновляли негативный опыт германской оккупации и надежда на демонтаж коммунизма, искусно вызванная властями[179]. Томас Манн говорил немецким слушателям то, что в данной обстановке считал необходимым. Но интересовало ли его истинное положение вещей?

Из ненависти к режиму Гитлера он иногда запальчиво объявлял себя – но только в дневнике – сторонником Советского Союза и коммунизма. Подобным образом он уже и раньше снимал нервное напряжение. Сразу после Первой мировой войны он писал, что готов почти любить коммунизм, поскольку тот враждебен победившей Германию Антанте. Теперь коммунизм был враждебен Гитлеру, и Томас Манн в марте 1942 зафиксировал в дневнике: «Новый британский член кабинета Криппс и выступления в прессе прорицают господство России [т. е. СССР. – А. Б.] в Европе. Как бы меня это устроило!» Через несколько месяцев он высказал ту же мысль еще яснее: «“Мировой революции” я не боюсь. Коммунизму я был бы лоялен и послушно, почти с радостью подчинился бы его диктатуре, если бы она была альтернативой против нацизма»[180].

Примерно с конца 1941 года Томас Манн старается избегать публичных заявлений о коммунизме или большевизме, которые могли бы не понравиться или показаться двусмысленными советской стороне. В отличие от телеграммы по случаю германского вторжения, его заявление для ТАСС от 12 июня 1942 года уже не содержало «конфузных» формулировок. Напротив: он не только идеологически нейтрально воздавал должное мужеству Красной армии, но и восторгался «беспримерным хозяйственным и культурным подъемом», который СССР пережил в предвоенные годы. Одно из величайших преступлений Германии, писал он дальше, – в том, что она «прервала это гордое и исполненное надежды развитие». Та же мысль почти дословно повторялась в его поздравлении Красной армии 5 февраля 1943 года[181]. Было ли это только риторической фразой или Томас Манн «почти с радостью» подключился к лейтмотиву советской пропаганды, выяснить трудно. Во всяком случае, он по-прежнему верил, что в войне с Вермахтом солдаты Красной армии осознанно защищают коммунизм, и поэтому без колебаний зачислял коммунизм в союзники.

В конце июля 1943 года Томас Манн отправил по адресу ТАСС еще одно заявление. Оно касалось манифеста недавно основанного в СССР комитета «Свободная Германия», который состоял из германских военннопленных и эмигрантов под эгидой советских властей. Его главной задачей была объявлена «антифашистская работа» с солдатами и офицерами Вермахта. Томас Манн заявлял о своем согласии с манифестом, не связывая себя впрямую с комитетом и его руководством[182]. Его заявление было опубликовано 6 августа в газете комитета, которая тоже называлась «Свободная Германия».

В действительности Томас Манн колебался. 9 августа 1943 года он сообщил Агнес Майер, что заблокировал приветствие этому комитету в американской прессе, подготовленное группой немецких писателей. По его словам, он усомнился в «стихийности митинга военнопленных» и счел его политическим ходом Советов. Состав комитета ему не нравится, и, кроме того, ему неприятно, что в приветствии проводится четкая разграничительная линия между немецким народом и национал-социализмом. Этот последний вопрос он считает слишком сложным, чтобы его можно было включать в заявление для прессы. Позицию иных немецких лево-социалистов, что с Германией после поражения «ничего не должно случиться», он не разделяет[183]. Таким образом, темой было будущее Германии, включая ее наказание победителями. Проект «сильной демократии», за которым стоял Советский Союз, представлялся писателю непонятным и подозрительным. При этом его сомнения были более политического, чем идеологического свойства: он отвергал не коммунистическое ведение проблемы как таковое, а перспективу слишком мягкого наказания для нацистского рейха после победы над ним.

После перелома в войне, который обозначился во второй половине 1943 года, споры о будущем Германии усилились. Для союзных держав вопрос, в конечном счете, заключался в том, кто будет доминировать в послевоенной Европе. Этим создавалась база для новой – холодной – войны. 22 августа Томас Манн зафиксировал разговор со своим товарищем по эмиграции Бруно Франком о «плохом отношении к России, отзыве Литвинова и Майского [посол СССР в Великобритании. – А.Б.], впечатлении, что дело идет уже не столько об этой