войне, сколько о подготовке следующей. Аморально, – добавлял он, – если бы Германия, благодаря своему положению между Востоком и Западом, дешево отделалась»[184].

4 сентября он снова размышлял о будущем Германии. Запад и Советский Союз имеют насчет его родины различные планы. От Москвы, писал он, приходят «более обнадеживающие предложения и обещания. Капиталистическая демократия с сильной, верной республике армией! А кто будет ею руководить? Демократические генералы? – Америка же говорит только Unconditional surrender [безоговорочная капитуляция. – А.Б.] и имеет в виду оккупацию, опеку, деиндустриализацию, постоянное разоружение и, вероятно, раздел. Договориться будет сложно, и неизвестно, чего стоит желать»[185]. Иными словами, советский план выглядел невыполнимым и идеологически подозрительно бескорыстным. Именно это – подобно якобы спонтанному митингу «Свободной Германии» – вызвало недоверие Томаса Манна.

В августе 1943 года он подготовил доклад для Библиотеки Конгресса в Вашингтоне. Основные идеи доклада продолжали линию его более ранней публицистики. В нем говорилось об истоках фашизма, о поддержке его международными финансовыми и промышленными кругами, видевшими в нем, по мнению Томаса Манна, надежную защиту от большевизма. Горькая ирония была в том, что и большевизм, и Советское государство – как, в частности, указывал Шмелев – также с самого начала поддерживались западным бизнесом. Поэтому соответствующие пассажи манновского доклада, как это часто бывало в прошлом, объективно подходили и к Советскому Союзу. Рассуждение писателя о том, что гитлеровская НСДАП «пришла к абсолютной власти только через интригу и террор, через государственный переворот», и вовсе должно было бы относиться к партии Ленина и ее стратегии.

Войну союзников против Гитлера Томас Манн, опять же с опорой на более ранние статьи, назвал «средством примирения между социализмом и демократией, на которое уповает мир». Сближение Советского Союза и держав Запада уже давно виделось ему символом будущего, лучшего мира. Будущего Германии он коснулся только в общем, не вдаваясь в детали ни советского, ни американского планов[186].

В докладе Томаса Манна была одна формулировка, которой советская сторона воспользовалась с особым удовлетворением, «…меня, – писал он, – трудно заподозрить в приверженности коммунизму. Тем не менее, в ужасе буржуазного мира перед словом коммунизм, том ужасе, которым так долго питался фашизм, я не могу не видеть что-то суеверное и ребяческое, основную глупость нашей эпохи».

В следующем абзаце писатель вежливо дистанцировался от официальной идеологии Советского Союза и ссылался на народные религиозные движения позднего средневековья. По его мнению, уже и в них были коммунистические черты: землю, воду, воздух объявляли общим достоянием, а господам полагалось тоже зарабатывать на хлеб насущный. Эта ссылка, как полагал Томас Манн, демонстрирует, что коммунистические идеи старше, чем учение Маркса, и коренятся в исконном человеческом стремлении к справедливости[187]. В этом разделе доклада проявляется частое у Томаса Манна смешение понятий: без «предисловий» он вымышляет некий идеализированный «коммунизм» и с его помощью приукрашивает реальный коммунизм в Советском Союзе.

Публичные высказывания Томаса Манна об СССР и коммунизме почти всегда включали в себя пространные оговорки и примечания, с которыми советская сторона вынуждена была так или иначе считаться. Но в данном случае соблазн игнорировать их и воспользоваться манновской цитатой был явно слишком велик: знаменитый «буржуазный» писатель назвал ужас перед словом «коммунизм» величайшей глупостью эпохи. С первого послевоенного времени этот отрывок регулярно цитировался в советской оккупационной зоне Германии, затем ГДР, в левой публицистике других стран – и далее, вплоть до наших дней. В цитатах манновские слова искажались и приводились вне контекста, но ангажированных авторов филологическая корректность не беспокоила. 18 августа 1964 года вдова писателя даже направила в этой связи официальный протест в Академию наук ГДР.

Кроме того, иной грубый перегиб, как, например, название агитационной статьи «Антибольшевизм – величайшая глупость нашей эпохи»[188], все же не принципиально менял смысл манновского высказывания и посыл его доклада в целом. Величайшей глупостью эпохи писатель однозначно назвал ужас перед словом коммунизм. Расширение социальных прав он обозначил как коммунистическую черту, без которой трудно представить себе будущее. Религиозные секты позднего средневековья с их тоталитарным уравнительством он преподнес как признак исконного человеческого стремления к справедливости, которое также ассоциировал с коммунизмом. Таким образом, доклад в сочетании с громким именем его автора предоставил Советам высокоценный материал для настоящей и будущей пропаганды.

Критика неожиданно пришла из собственных рядов. Агнес Майер, которую Томас Манн попросил перевести доклад на английский, нашла его политическую терминологию неясной и слишком теоретической. В деликатной форме она указала ему на сомнительность его метода. Еще более неприятной была для писателя оценка его картины будущего. С безукоризненной логикой Агнес Майер заметила: «Вы указываете на то, что нам не следует бояться коммунизма, потому что развитие идет в этом направлении: очень сомнительное высказывание, доказательства которого Вы не приводите. На такой же нереалистической основе Анна Линдберг как модель будущего рассматривала фашизм»[189]. Томас Манн предпочел отговориться шуткой. Он не любил критику, а Агнес Майер именовал в дневнике «глупо-тиранической бабой»[190].

Разговоры о будущем Германии развернулись в США в широкую общественную дискуссию. 30 ноября 1943 года, во время Тегеранской конференции, газета «Цинциннати пост» поместила интервью с Томасом Манном. «Германия, – заявил писатель, – не повернется от фашизма к коммунизму». Тоталитарной она не будет ни в коем случае. «Но, – продолжал он, – она будет скорее социалистической демократией, чем капиталистической демократией. Она будет лучшей демократией, чем Веймарская республика, потому что будет иметь моральную и физическую силу, чтобы энергично защищаться от от своих врагов».

Корреспондент газеты резюмировал: «Томас Манн думает, что вся Европа будет двигаться в левом направлении. Он думает, что Советская Россия станет демократичнее, а Англия и Соединенные Штаты в длительной перспективе развернутся влево. И это, как полагает д-р Манн, <…> хорошо, а не плохо»[191].

В дневниковой записи Томаса Манна от 4 сентября словосочетание «капиталистическая демократия» забавным образом относилась к плану Советов. Американский план предполагал оккупацию и длительную опеку. Писатель надеялся на какой-то средний путь между двумя этими крайностями, причем советский план казался ему слишком мягким и подозрительно бескорыстным. В будущей Германии ему виделся символ сближения между СССР и Западом. В целом же его интервью, определенно, было более выгодно Советам, хотя его и критиковали просоветски настроенные эмигранты, например, Бертольт Брехт[192]. Словосочетание «социалистическая демократия», которое Томас Манн употребил в положительном смысле, прочно входило в советский идейный арсенал. Направление, которое он предсказал для послевоенной Европы, ассоциировалось в широких кругах США с Советским Союзом.

В 1944 году Томас Манн размышляет об СССР и его идеологии в