демократии и социализма была далека от реальности. Смерть почитаемого им Рузвельта 12 апреля 1945 года усилила его пессимистические предчувствия. «Америка больше не будет той, в которую мы приехали, – записал он 16 апреля. – Не будет официальной приветливости». За несколько дней до капитуляции Третьего рейха он беспокоился о предстоящем конфликте между союзниками из-за восстановления Германии. Он почти не сомневался, что уже близка новая война на уничтожение[202].

8 мая Вермахт сложил оружие. «Необычный и утомительный день, – значится в дневнике Томаса Манна. – Вечером французское] шампанское в честь празднования VE-day»[203].

Чтобы осознать масштаб нацистских преступлений и однозначно поставить вопрос о моральной ответственности за них, немцам потребовалось несколько десятилетий. Томасу Манну суждено было стать одним из тех, кто стоял у истоков этого долгого процесса. Но ему, по крайней мере, посчастливилось дожить до освобождения своей страны от гитлеровской диктатуры. Иной была ситуация русских эмигрантов. Их страна по-прежнему находилась под властью сталинской диктатуры, международный престиж которой к тому же невероятно вырос из-за победы над Гитлером. Русская эмиграция была расколота, как и в начале войны. Одна ее часть повернулась лицом к СССР. Некоторые известные ее представители, как, например, Николай Бердяев, агитировали за «возвращение» (сам он, впрочем, остался в Париже). Другая часть – к примеру, писатель Борис Зайцев – отказывалась признать в Советском Союзе «Россию» и присоединиться к победному восторгу. Прочие, которых было большинство, держались от политики в стороне и боролись за выживание.

На этом фоне личность Ивана Шмелева как писателя можно назвать символической. В 1947 году советское радио распространило на него публичный донос. Во время немецкой оккупации он работал в парижской русскоязычной газете, и советский источник назвал его коллаборционистом и фашистом. В послевоенной Франции это было тяжкое обвинение. Шмелев ответил обвинителям:

Фашистом я никогда не был и сочувствия фашизму не проявлял никогда. <…> Для сотен тысяч русских людей, пригнанных немцами в Европу, не было русской газеты. <…> Я решил – печататься для них. Говорить то, что я говорил всегда, – о России, о ее величии, о ее материальном и душевно-духовном богатстве. Немцы – и не они одни – искажали подлинный лик России. Писали, что Россия – «историческое недоразумение», ни истории, ни культуры, великая степь – и в ней дикари. Немцы показывали этих «дикарей», возя русских пленных и пригнанных, стойком на камионах, по Берлину, одев в отрепья… – «смотрите дикарей! Мы несем им культуру!..» Это было. Было и многое другое, куда страшней. О сем дошло и до русского Парижа. Оставить без ответа эту ложь?[204]

Символическое значение личности Шмелева состоит в том, что в оккупированном Париже он, сообразно своим возможностям, работал против нацистской идеологии и при этом ни на йоту не отступил от антисоветских убеждений. Он защищал образ своей, исторической России от обоих «враждующих братьев». Его пример наглядно показывал многим колеблющимся эмигрантам, что ненависть к Гитлеру совсем не обязательно означала симпатию к Сталину.

По Ялтинским соглашениям советские военнопленные и перемещенные лица, находившиеся под контролем западных союзников, подлежали передаче советским властям. Не желавших возвращаться британская и американская администрации выдавали принудительно. Джордж Кеннан, один из архитекторов холодной войны, служивший тогда советником посольства США в Москве, позже заявлял, что ни у него, ни у его коллег не было никаких иллюзий насчет дальнейшей судьбы этих людей. Намерения западных правительств внушали ему «стыд и ужас»[205]. Насильственные выдачи продолжались вплоть до 1947 года.

Шмелев умер в 1950 году в православном монастыре в Бюсси-ан-От, в 150 километрах от Парижа. В СССР большинство его произведений было запрещено до конца восьмидесятых годов.

1945–1948

Антикоммунизм означает «фашизм»? Личное дело Томаса Манна

Вместо коммунизма скажем «моральность». Коммунизм как техника учреждений не был бы предметом возбужденного любопытства. Дело в его нравственных основах. И наоборот: каждый антикоммунист никак не причастен к морали. То же относится к антихристианину, антиинтеллектуалу, касается многих антифашистов, которые только таковые. <…> Декан Кентерберийский сказал о диктаторе Сталине доброе и справедливое: он не диктатор.

Генрих Манн. Обзор века[206]

Иоганнес Р. Бехер, которому посчастливилось пережить сталинские чистки и ужасы войны, 18 марта 1945 года возобновил активную переписку с Генрихом и Томасом Маннами. Письма дошли до адресатов, вероятно, только летом. Редкие эпистолярные контакты с Генрихом Манном были и в самый тяжелый для СССР период. На этот раз Бехер сообщал ему, что его книга «Обзор века» получена в Москве, главы из нее будут опубликованы в «Интернациональной литературе», а гонорар уже переведен. В письме к Томасу Манну речь в более общей форме шла о возобновлении сотрудничества. После многолетнего перерыва Бехер вновь напоминал о себе и просил прислать что-нибудь для журнала[207].

Мировая политика входила в новую фазу. В новую фазу входила и идейно-политическая борьба за Томаса Манна. Письмо Бехера было ее началом. Писателя не забыли в Москве, очень скоро вспомнили о нем и в побежденной Германии. 8 июля 1945 года, через два месяца после капитуляции рейха и через месяц после своего семидесятилетнего юбилея, Томас Манн писал Агнес Майер: «Я получаю через посредство американцев длинные письма от немецких культуртрегеров, очень жалобно звучащие, в которых меня умоляют в силу моего колоссального влияния сделать так, чтобы в несчастной, уже достаточно измученной стране была получше погода. Стало быть, стоит мне мигнуть, и им запустят веселую музычку. Русские, кстати, делают то же самое, тогда как мы, кажется, совсем перестали заниматься этой страной»[208].

«Писем из Германии становится все больше, – констатировал он через три недели в письме к своей приятельнице, – приятных и неприятных, вызывающих доверие и подозрительных на оппортунизм. Вчера у меня был шок – корреспондент “Тайм мэгэзин” сообщил, что Берлинское радио пригласило меня вернуться в Германию. Представьте себе мой ужас!»[209]

Радиостанция «Берлинское радио» находилась под контролем Советов, поэтому призыв к писателю вернуться мог быть транслирован только с их согласия. Следующий подобный призыв скоро пришел уже из западной оккупационной зоны. 10 августа Томас Манн получил от Отдела военной информации {Office of War Information) статью писателя Вальтера фон Моло из газеты «Гессише пост», смысл которой сводился к тому же: его с нетерпением ждут в Германии. «Что себе думают эти люди? – удивлялся писатель в очередном письме к Агнес Майер. – Я американец, а эти 12 лет не были шуткой. Их просто так не стереть»[210].

Когда вскоре выяснилось, что