– Яночка, это ты, детка?

– Я, Адам Васильевич, – ответила я. – И еще один знакомый.

– Яночка, золотце, ты меня балуешь, – посетовал баритон. – Манная каша с вишневым сиропом… Эдак можно и привыкнуть… А чего вы там, наверху, спрятались? Пожалуйте ко мне. Не укушу

Сколько себя помню, мой учитель, великий Адам Окрошкин, внешне не менялся: все тот же безупречный синий габардиновый костюм в тонкую белую полоску, те же глубокие прорези морщин под реденьким серебристым венчиком, та же роговая оправа очков на остром носу. Плюс ухоженная седая метелка патриаршей бороды.

Внутреннее убранство его кабинета тоже оставалось без изменений. Книги по-прежнему располагались в шкафах и на стенных полках. Лежали они даже на полу и подоконнике, но и тут – в идеальных, чуть ли не по линейке выровненных стопах. Сам Окрошкин ухитрялся помнить, где какой том; он умел вытащить любой, не тревожа прочих. А вот любому постороннему пришлось бы тыкаться наугад: хозяин хранил книги не в алфавитном и не в хронологическом, но в геометрическом порядке, по определенной, только ему ведомой системе сдержек и противовесов. Разномастные и разностильные века покорно склонялись перед этой системой. Миниатюрные издания размером в пол-ладони подпирались массивными фолиантами, а на страже дряхлых инкунабул в натуральных переплетах из кожи были выставлены глянцевые или целлофанированные гвардейцы.

Часть территории обширного рабочего стола была, по традиции, отдана журналам и газетам. Тут хозяин позволял себе держаться хронологии, потому верхние слои аккуратных бумажных небоскребов оставались белыми, книзу постепенно серели, ближе к основанию серый цвет перетекал в желтый. Кулинарные советы Окрошкина публиковались в периодике и книгах лет уже, наверное, пятьдесят. Просачивались они даже в отрывные календари, расписания поездов и сборники комиксов. И на что, вы думаете, мой учитель тратил немалые гонорары за публикации? Правильно: на книги и на периодику. Бумага – деньги – бумага – деньги – бумага… День за днем, год за годом, без остановки. На месте Французской академии я бы нарушила собственные правила и обессмертила Адама Васильевича как изобретателя вечного двигателя.

– Вы, стало быть, из Кессельштейна, – сказал он Максу, когда церемониал представления был закончен. – Знаю-знаю, династия Типпельскирнов славится дикой уткой, запеченной в каштанах. А еще бараниной, фаршированной курагой, – с луком, сушеным базиликом, чабрецом и петрушкой. И, разумеется, знаменитой овощной похлебкой с козьим сыром и цуккиней… Так вы прибыли в Россию пропагандировать вашу национальную кухню?

– Не совсем. – В голосе Макса я уловила благоговейные нотки. Даже акцент его, до сих пор еле заметный, зазвучал, кажется, сильнее. – Я приехал, чтобы находить тут одну редкую книгу…

Мне стало ясно, что хозяин вместе с кабинетом произвели на гостя впечатление. То-то же, герр Кунце, не без тщеславия подумала я, оцените масштаб. Это вам не байки в музеях собирать, не на японской игрушке по Москве раскатывать и не блинчики лопать. Гастрономия – наука наук, святая святых, песнь песней. Нет бога, кроме Аппетита, и Адам Окрошкин – пророк его.

Чтобы вторично не выслушивать душераздирающий сказ об украденном манускрипте Знаменитого Алхимика, я взяла два принесенных пакетика и прошмыгнула на кухню – готовить моему учителю кашку.

В воображении многих тысяч поклонников кулинарного дара Адама Васильевича почти наверняка сложился образ его домашней кухни как места священнодействия. Я и сама когда-то так думала, но напрасно. Убогая двухконфорочная плита здесь – отнюдь не алтарь, ветеран-холодильник «Саратов» – не дароносица, а на дне мутной пластиковой бутылки густеет банальное постное масло, а вовсе не миро или елей. Человек, который открыл новые горизонты гурманам Всея Руси, варит себе яйцо всмятку по утрам и кашу по вечерам. Вместо обеда пьет слабенький чаек без сахара. «Я не ресторатор, я теоретик, – много раз говорил мне он. – Пусть месье Ален Дюкас и мистер Бартоломью Финч сочетают в себе обе стихии, их право, я же воздержусь. Мои личные вкусы не должны влиять на результат. Я могу пробовать, но не есть…»

Отсутствовала я в кабинете минут десять, а когда вернулась с блюдцем манной каши, учитель встретил меня ехидной фразой:

– Яночка, солнышко, твой новый знакомый из Кессельштейна рассказал мне очень занимательную историю.

Та-ак, смекнула я, в телеигре «Как найти Парацельса и стать миллионером» мы уже огребли первую несгораемую сумму – ноль. Я-то изучила все любимые словечки Окрошкина. Когда десять лет назад я впервые напросилась к нему в гости и от застенчивости перепутала Пола Брегга с Брэдом Питтом, Адам Васильевич, усмехаясь, назвал эту мою ересь «очень занимательным открытием».

– Господин Окрошкин даже не имеет понятия про «Магнус Либер Кулинариус», – потерянным голосом известил меня Макс. – Среди всех фолиантов в его коллекции нет ничего похожего.

«А ты на что надеялся, дружок? – подумала я. – Что первый же купленный лотерейный билет принесет нам джек-пот? Что Адам Васильевич сейчас воскликнет: „Как же, как же, я знаю эту книгу, вон она, в углу стоит, дарю“? Чудес не бывает. Стог сена слишком огромен, иголка фантастически мала – если она есть вообще».

Приводя Кунце к учителю, я догадывалась, что победить с наскока едва ли получится. Другое дело, Окрошкин не бросит меня в беде. Великие профи могут указать направление и без знания деталей – на одной интуиции. Помню, Вадик Кусин зазвал к себе в эфир одного импортного продюсера, который на беду оказался опытнейшим едоком. Поэтому в ночь накануне передачи меня затерзали поисками финального штриха к глазированному лососю с имбирем. Само собой, Адам Васильевич не имел понятия о вкусах заезжего привереды. Но выспросив у Вадика, откуда прибыл гость, дал совет – вместо лимона подать к блюду лайм. И, естественно, попал в точку…

Мой учитель между тем съел кашу ложечкой выскреб блюдце до полной чистоты, с сожалением поставил его в аккуратный просвет между пресс-папье и томом «Современной кухни Полинезии». После чего утер бороду кружевным платком с монограммой «АО» и сказал:

– Яночка, прелесть моя, больше не надо меня развращать. Дари мне просто кашу Вишневый сироп неплох, однако я ведь еще час не смогу сосредоточиться. Рецепторы будут помнить этот вкус… Но все равно, конечно, благодарю. С моей стороны было бы некрасиво отказать в ответной любезности… Вот, держи! Раскрой на титуле.

Ловким жестом Адам Васильевич снял с ближайшей полки и подал мне толстую книгу в изумрудно-зеленом переплете. То был классический труд учителя – «Искусство еды». Я открыла книгу где велено. Окрошкин извлек из нагрудного кармана авторучку. Написал: «Достопочтенный Всеволод Ларионович! Пользуюсь оказией, чтобы передать Вам последнее издание, куда я позволил себе включить Ваш манговый мусс, наилучший из возможных. Яночка – моя ученица. Если Вы сможете как-то ей поспоспешествовать, буду Вам признателен». Внизу Адам Васильевич изобразил свою подпись – вензель из начальных букв имени-фамилии.

Бережно промакнув автограф взятым со стола пресс-папье, Окрошкин произвел еще одну манипуляцию: выхватил из основания крайней стопы периодики начинающую желтеть газету, пробежал глазами, пробормотал: «Угу, дубль. Так и знал» – и изящным движением пальцев превратил газету в пакет, куда положил книгу. Через миг мне был вручен идеально ровный желтоватый кирпичик.