Задолго до того, как судьбой его братьев стали лагерь смерти и бегство от нацистских преследований, Эрнст Нойбах вел довольно мирную жизнь. После рождения Нойбаха привезли домой в их семейную квартиру в Леопольдштадте, тогда преимущественно еврейском венском районе. В той же мере, в какой сама Вена была уникальным карнавалом культур, Леопольдштадт тоже представлял собой весьма эклектичный праздник жизни, в котором участвовали евреи самого разного толка. Были умеренные, или ассимилированные, евреи – коммерсанты и простые рабочие. Но были и ортодоксальные евреи с их сюртуками, нестрижеными бородами, длинными пейсами и чужими языками, принесенными из восточных земель старой габсбургской империи. Как правило, группы не смешивались – одних считали слишком “еврейскими”, других – слишком “австрийскими”. Нойбахи относились ко второй категории, память о корнях у них проявлялась только в моменты многочисленных еврейских праздников.

Поэтому, например, если Нойбах сразу после окончания гимназии вместе с братом Робертом ушел воевать за свою австро-венгерскую родину на Первой мировой, то восточные евреи по большей части оставались в тылу и еще высмеивали тех, кто записался в армию. Нойбах ощущал себя гордым “габсбургером”, а после того, как крестился, чтобы жениться на невесте-католичке, стал считать себя гордым австрийским христианином. Свидетельством его патриотизма было то, что долгие годы после войны он оставался активным членом Österreichs Bundesheer (Федеральная армия Австрии), нося звание лейтенанта в запасе до тех самых дней, когда свастики разукрасили Вену.

С юных лет Нойбах планировал, что будет учиться в университете. Однако Первая мировая война и последующее падение габсбургской монархии заставили его поменять планы, потому что вместе с кончиной его родины в 1918 году случилась и кончина Нойбаха-старшего, оставившего семье лишь скудную пенсию, которой едва хватало на то, чтобы выжить. Нойбах-младший был вынужден отказаться от своих мечтаний об интеллектуальной профессии и вместо этого надеть комбинезон и пойти расклеивать афиши.

С каждой новой театральной постановкой или фильмом, рекламу которых он водружал на стены, раскаяние все сильнее и сильнее терзало его. Он знал, что среди этих громких имен могло быть его собственное. Имея писательский талант, который было некому продемонстрировать, Нойбах остро чувствовал обделенность. И вот однажды, когда угрызения достигли такой силы, что было не до благоразумия, он решил действовать. Он взялся за перо и стал выдавать одни за другими ударные киносценарии и песни. Со временем он превратился в Эндрю Ллойда Уэббера своей эпохи. “Он начал работать над сценарием “Тренка” очень рано. И еще он сочинил множество популярных песен. Он, например, написал “Я потерял свое сердце в Гейдельберге”, “Моя песня летит по всему миру” с Йозефом Шмидтом, потому что большинство песен у него с Йозефом Шмидтом”, – Кристин перечисляет лишь несколько громких успехов своего отца в прокате и чартах. Как раз во время съемок одного из этих фильмов на студии Tobis-Sascha в Вене в его жизни внезапно появился Альберт Геринг.

* * *

“Это Геринг. Я звоню по поводу оплаты счетов… К сожалению, мне просто придется отключить электричество, если вы в ближайшее время не [заплатите]” – такими словами началось знакомство Нойбаха с Альбертом.[74] Как и большинство режиссеров, Нойбах, снимая свой фильм “Миллионер” на студии Tobis-Sascha, перерасходовал выделенные средства, а Альберт как раз занимал на студии пост управляющего.

На том этапе Нойбах знал Альберта только по слухам, гулявшим среди австрийских киношников. Он слышал от коллег разные теории на тот счет, почему брат Германа Геринга работает администратором на студии с зарплатой в каких-то жалких восемьсот шиллингов в месяц, хотя вполне мог бы иметь блестящую карьеру в немецкой кинопромышленности. Не мог он не слышать и о том, что шикарный коричневый кабриолет “штайр”, в котором Альберт постоянно разъезжал по городу, был подарком брата. Учитывая все эти обстоятельства, никто толком не знал, как вести себя с Альбертом. Поэтому, когда Нойбах отправился на студию на Зибенштернгассе, чтобы встретиться Альбертом, он слегда дрожал от волнения.

Альберт – человек с “овальным лицом, длинными бачками и тонкими усиками” – приветствовал Нойбаха в своем кабинете. С прямой, как у прусского генерала, спиной восседая за столом, он немедленно стал перечислять Нойбаху все издержки и суммы, и это заставило того измениться в лице. Альберт истолковал реакцию Нойбаха как знак того, что он не сможет в ближайшее время покрыть все расходы, поэтому решил сменить тактику. Отбросив строгость, он приблизился к Нойбаху и сказал, что, так и быть, даст ему трехдневную отсрочку. Удивленный этим великодушием Нойбах сделал встречный шаг и пригласил Альберта выпить вместе кофе. И не прогадал, ведь “кофе был для него главнейшим из всех удовольствий”.[75]

После второй чашки Альберт уже начал по-приятельски рассказывать Нойбаху о своем домике в Гринцинге и о получении австрийского гражданства. После третьей разговор перескочил на политическую позицию Альберта, точнее на ее отсутствие. Оказалось, что он больше не общается с Германом, национал-социалистом, хотя до сих пор считает его братом. Он с возмущением поведал, что больше не мог выносить нацистов у себя на родине, и “предрекал горький конец для Германии”.[76] Именно здесь, в этой венской кофейне, началась, как выразилась Кристин, “маленькая дружба” между двумя будущими эмигрантами.

Как-то полгода спустя Нойбах на досуге слушал джаз по радио со своей молодой женой, когда программа внезапно прервалась и в эфире зазвучал мрачный голос Курта фон Шушнига, канцлера Австрии: “И поэтому я прощаюсь с австрийским народом немецкими словами прощания, которые произношу от всего своего сердца: Gott schuetze Oesterreich [Бог хранит Австрию]!”[77] В семь сорок пять вечера в пятницу 11 марта 1938 года по радио было объявлено об отставке Шушнига и, как оказалось, начале аншлюса. Когда в первые часы 12 марта на волнах загремела Die Fahne hoch, песня Хорста Весселя, – музыкальное воплощение немецкого нацизма, – вся Австрия знала: вот оно, свершилось, пришли немцы. Мобилизованный по приказу Шушнига и прибывший на вокзал Франца-Иосифа лейтенант запаса Нойбах был свидетелем реакции своих соотечественников на эту новость. Он видел, как улицы Вены заполняются народом, готовящимся к пришествию завоевателей. Кто-то готовился, собирая чемоданы, другие помогали им в этом.

В ту ночь в дверь Нойбаха постучали. Это была сочувствующая соседка – в руках она держала выпущенный штурмовиками СА список всех, кого должны были арестовать в первую очередь, и в этом списке было его имя. Сомнений не оставалось: нужно было бежать. На следующий день его жена обзвонила несколько консульств, чтобы зарезервировать выездную визу, однако выяснилось, что все границы Австрии заблокированы, за исключением одной – швейцарской. Она нашла какие-то официальные бланки фирмы, на которую тогда работала, и написала письмо, говорившее, что Нойбах является представителем этой фирмы, командированным по делам во Францию. С этим жалким подобием официальной бумаги и одной неопределенностью впереди он вскочил в такси вместе с женой и матерью и помчался на вокзал Вестбанхоф. Пока такси лавировало в море свастик, они видели молодежь, раззадоренную ненавистью, кричащую о необходимости “выкурить еврейских вредителей”, и коричневорубашечников, которые заставляли “восточных евреев” танцевать и потешались над ними. Наконец прибыв на вокзал, они бросились к платформе, где парижский поезд заполнялся таким же, как они, отчаявшимися беженцами. Когда раздался последний свисток и поезд тронулся, Нойбаха стали одолевать мысли о жизни, оставленной им за собой: жене, матери, брате, его фильмах, его Вене. Он уже догадался, что видит свою “любимую мать в последний раз в этой жизни”.[78]