на этих курсах, что, понятно, только способствовало ускорению профессионального становления наших кадров промысловиков. Причём в 30-е довоенные годы непосредственно в промысловых бригадах нередко практиковалась работа и дальневосточных учёных-«рыбников», что тоже, считаю, не могло не способствовать профессиональному росту наших камчатских рыбаков. В бригаде моего отца, по его рассказам, тоже работал один промысловый сезон такой известный в рыбацких кругах учёный-дальневосточник, фамилия которого – Кизеветтер. Они подружились, и из бесед с ним отец много интересного узнал и о флоре и фауне камчатских прибрежных вод, и о прогрессивных по тем временам способах промысла. А когда я ещё не умел читать, то часто любил листать отцовские книжки и рассматривать на их страницах картинки разных рыб и непонятные мне тогда ещё схемы различных систем морских неводов и прочих промысловых снастей. Постоянное общение промысловиков с учёными прервалось надолго только в военные годы.

А к сороковым годам на побережьях Камчатки количество отечественных рыбаков практически сравнялось с японскими, по-прежнему работающими на арендуемых ими промысловых участках. То же самое можно с уверенностью говорить и о количестве добытой рыбы, и о качестве её обработки. Одним словом, рыбная индустрия на самом востоке страны, совсем ещё недавно забытом и заброшенном, к 1940 году уже в полной мере состоялась. И среди тех, кто способствовал её становлению, были и мои родители. Рядом с ними прошло и моё детство, самая счастливая и незабываемая пора жизни. Даже сейчас, во втором десятилетии XXI века, как ни удивительно, моя память хорошо удерживает имена и образы многих из этих людей, которые в 30-х и военных 40-х годах XX столетия, освоив сравнительно быстро нелёгкий морской рыбацкий труд, жили здесь, работали, учились, любили друг друга и рожали детей, и, конечно же, охраняли от воинственных и завистливых соседей эти тогда очень далёкие от Москвы берега…

3

С давних пор я был убеждён, что помню себя примерно с двухлетнего возраста. Правда, должен оговориться, что в памяти моей ярко запечатлелись только два эпизода из той поры. Первый, это когда мама купала меня в ванной, завёрнутого в мягкую пелёнку, и нечаянно плеснула на грудь из ковша крутого кипятка. Как сейчас стоит перед глазами: глубокое оцинкованное корыто, в котором я сижу, притулёно на лавке к печке, и мама, напевая мне какую-то свою песенку, поливает меня из ковша тёплой водичкой. И вдруг меня пронзила острая горячая боль, и я закричал с перепугу: мама по ошибке зачерпнула из другой кастрюли, в которой был кипяток. Больше я ничего не помню из этого эпизода.

Может быть, эта картинка ожила в моём сознании лишь тогда, когда мама мне сама рассказала об этом случае позже, когда я уже в полной мере осознавал себя почти взрослым человеком: этот злополучный эпизод тоже отпечатался в её памяти, поскольку в тот самый вечер она, по её же словам, перепугалась страшно, не меньше меня самого. А у меня на груди возле солнечного сплетения почти до самой старости оставалось красноватое яйцевидное пятно. Только на восьмом десятке моих лет оно перестало угадываться чётко: был ли это след от того ожога или, как убеждала меня мама, родимое пятно от рождения, я так до сих пор и не уверен в этом. Я никак не мог вспомнить, например, другой эпизод из моей жизни, о котором любили с улыбкой напоминать мне родители: мол, в двухлетнем возрасте и в самый разгар январской или февральской камчатской пурги я через форточку вылез чуть ли не голышом прямо в наметённый за окном сугроб, поскольку летом там на грядке росла сладкая морковка, а мне вроде бы очень захотелось её в тот момент отведать. В то же время я очень хорошо помню, как такой же точно «подвиг» через несколько лет совершил мой братишка Борька, и ему тоже в ту пору было не больше двух лет. Впрочем, это неоспоримая истина: даже в таком почти пелёночном возрасте детишек нельзя ни на минуту оставлять без присмотра взрослых.

Примерно с семи-восьми лет, а, может быть, и с более раннего возраста, меня озадачивала одна и та же картинка, всплывающая в памяти не единожды и оставляющая уютное ощущение тепла солнечного света и радости открывающегося нового и ещё непонятного бытия. Видимо, это мне однажды приснилось: я не видел самого себя, но осознавал, что нахожусь в этом маленьком светлом помещении, пронизанном длинными солнечными лучами через большое и почему-то подрагивающее окно. Причём подрагивали и стены этого загадочного помещения, сделанные из желтоватых деревянных реек, покрытых каким-то блескучим янтарным глянцем. А потом вдруг в этой радостной солнечной идиллии пролились две или три мелодичные трели звонка, и видение оборвалось. Оно повторялось во сне ещё несколько раз в те ранние мои годы, пока не закрепилось в памяти окончательно и навсегда. Тогда я не мог найти объяснения этим странным видениям ни в прочитанных к тому времени ещё немногочисленных книжках, ни в кинофильмах, которые привозили в наше село всего два-три раза в год, ни на уроках в школе. А родителям я просто стеснялся рассказывать об этих своих повторяющихся время от времени сновидениях.

А ларчик, как говорится, открывался довольно просто: морозным утром в ноябре 1948 года на привокзальной площади Владивостока я впервые, как мне тогда ещё казалось, увидел трамвай и услышал его короткие трели звонков. Где и как я мог всё это видеть и запомнить, если на Камчатке, где я жил с рождения, никогда не ходили трамваи? Да и сейчас, кстати, в середине второго десятилетия их пока ещё нет, и вряд ли они там скоро появятся вообще. Ошарашенный этим событием, я рассказал тогда родителям, что ещё много лет тому назад, правда, во сне, уже ездил на таком трамвае. Папа с мамой переглянулись и, улыбаясь моему неведению, рассказали, что когда мне ещё не было и двух лет и тоже такой же осенью, они ездили со мной в отпуск в город Омск. Тогда с Камчатки на Большую землю или, как там говорили в те годы, на материк, самолёты с пассажирами ещё не летали, и надо было добираться до Владивостока пароходом (причём грузопассажирским и преимущественно в твиндеке трюма; на этих линиях чисто пассажирские пароходы, как, например, «Азия» и «Советский Союз», довоенной немецкой постройки, здесь появились только во второй половине XX века), а потом по железной дороге уже до Омска, сибирского города. А трамваи не только во Владивостоке, но и в Омске есть, и мы,