родничок, тогда стояла палатка, в которой и жили рыбаки. Но сейчас палатки уже не было, и отец соорудил нечто похожее на шалаш из просохшей ловушки, из неё же устроил ложе наподобие толстой, но очень колкой, перины. И вот на этой жёсткой постели и практически под открытым сентябрьским небом я провёл ту запомнившуюся мне ночь в шести километрах от нового места моего жительства. Не знаю, как было моим родителям, но мне, уютно устроившемуся, как в гнёздышке, между ними, было достаточно тепло, и я уснул, как говорится, без задних ног после первого в моей жизни такого длинного путешествия.

Председатель колхоза Лазаревич, приехавший накануне из города на катере вместе с нами, ещё вечером ушёл в Вилюй пешком, пообещав прислать за нами подводу с утра. Но подвода в одну гнедую лошадку прибыла только в полдень, управлял ею средних лет не знакомый родителям мужичок. Вещи были скоро погружены на телегу и хорошо увязаны прочным канатом. Отец решил отправиться с нами в Вилюй налегке пешком, взяв с собой только документы и деньги, поэтому он подробно расспросил возчика о дороге. Тот подробно рассказал о ней, предупредив, что сама дорога у Персатинского ключа, единственного на этом пути, свернёт налево в обход крутой сопки и по заболоченной тундре приведёт в село. Но пешком по той дороге идти практически невозможно из-за сплошной хляби, поэтому для пешеходов единственный сухой путь – это узкая извилистая тропинка от ключа через сплошной лес к седловинке между двух сопок, за которой и откроется само село: путь короткий, но на телеге по той тропе не проехать. А дальше, мол, язык до Киева доведёт. После таких подробных разъяснений возчик взялся за вожжи, и наши вещи уехали, а мы отправились пешком за ними вслед.

Правда, как потом рассказывали родители, они вначале хотели отправить меня на телеге на пару с возчиком, но я наотрез отказался ехать с незнакомым дяденькой и даже расплакался, чего я совсем уже и не помню. Закончилось это тем, что отец на полном серьёзе провозгласил:

– Раз ты уже большой, то, конечно, пойдём пешком…

И слёзы у меня вмиг просохли, потому что он, произнеся такую важную для меня, наверное, в тот момент фразу, тут же приладил мне через плечо свой бинокль в кожаном футляре с блестящей металлической защёлкой на крышке. Потом отец и мама не раз с улыбкой вспоминали этот исторический акт посвящения меня в взрослую жизнь, непременно упоминая, с каким уморительно серьёзным видом я воспринял это эпохальное для меня событие. А рассказываю я сейчас об этом так подробно по той лишь причине, что на этой первой в моей жизни такой длинной дороге произошёл один небольшой случай, который мне с тех малых лет постоянно напоминал: в этом мире надо быть всегда готовым защитить себя в любых неожиданных и, может быть, даже смертельно опасных ситуациях. Делать же это надо только быстро, но предельно спокойно, без паники, используя любые подручные средства и конкретные в такие моменты положения. Такой наглядный урок впервые преподал мне тогда мой отец, причём, я в этом особенно уверен по прошествии лет, даже не осознавая, что именно меня он хотел в тот момент чему-то полезному научить: просто интуитивно он сделал именно то, что надо было сделать в той конкретной ситуации. А я вот нечаянно увидел и запомнил – в раннем детстве глаза особенно памятливы.

Шестикилометровое гористое пространство между Малой Саранной и Вилюем в ту пору было покрыто густым лесом белой и каменной берёзы, с подлеском преимущественно из стелющейся красной рябины. Только в сырых низменных местах вкрапливались труднопроходимые купины ольховников и ивняков, а сумеречные распадки, где ещё почти до июня лежал плотный крупнозернистый снег, сплошняком устилали толстые, выше человеческого роста, колкие ковры кедрового сланника – настоящее медвежье царство, как думали тогда все местные пацаны и я потом вместе с ними. Дорога от Малой Саранной шла по высокому берегу пресноводного озера, пересекала пологий водораздел между этим озером и речкой-лиманом Малый Вилюй, мимо старого не то поселения, не то кладбища, заросшего сочной крапивой и кипреем, и сворачивала в сплошной берёзовый лес по подножию сопок, оставляя слева травянистую речную пойму, которую здесь называли тундрой. Осенний день короток, да и шли мы довольно не ходко по причине моего малого возраста: когда я уставал семенить за родителями на ещё не крепких ножках, отец усаживал меня на свои широкие плечи, и мы, не спеша, продолжали свой путь. И к Персатинскому ключу, таким образом, мы подошли уже к самым сумеркам. Собственно, это я только позже узнал, как именно называется этот единственный на той дороге неширокий лесной ручей, когда, взрослея год от года, много раз уже переходил его по упавшей с берега на берег старой ольхе по пути к ягодникам Малой Саранной и к излюбленному месту купания для местной детворы в тамошнем пресноводном озере. Но с той первой встречи мне как-то сразу и на всю жизнь запал в душу убаюкивающий лепет его прозрачных струй над россыпью разноцветных камешков, устилавших неглубокое дно.

Само собой, мы присели отдохнуть у ручья, хотя солнце уже упало за высокие и сразу потемневшие сопки справа, и густые вечерние тени сползли с их склонов в долину. Видимо, это было просто необходимо: идти от ручья к посёлку оставалось совсем немного, но тропа, нырнувшая в дремучие заросли кряжистой каменной берёзы, шла почти сразу на подъём и наискосок по крутому склону сопки, и прямиком к небольшой седловинке, за которой и лежал сам Вилюй. Разумеется, тогда я всего этого ещё не знал, но притомившиеся родители, и особенно мама, наверняка нуждались хотя бы в небольшом передыхе перед последним рывком к жилому месту. Посидели мы совсем немного на брёвнышке у ручья, попили студёной водицы, а потом отец снова водрузил меня на плечи и шагнул на чёрную тропу, густо оплетённую узловатыми корневищами каменной берёзы, мощные стволы которой обступили нас со всех сторон. Сумерки, казалось, сгустились ещё больше, а, может быть, это просто кроны деревьев с обеих сторон тропы сплелись над нашими головами, закрыв от наших глаз быстро вечереющее небо. Тут-то и случилось то самое небольшое происшествие, к которому я и веду этот рассказ и которое я полностью осознал лишь много лет спустя, да и то после пересказа моего отца. А в тот конкретный момент я, по-видимому, так ничего и не понял, как и не понял всех действий отца.

Лёгкий свист