как оказалось, втроём на трамвае не один раз ездили. Вот и вся разгадка: одна такая поездка, может быть, даже первая, всего-навсего, ярко впечатлила двухлетнего малыша и осталась в памяти навсегда.

А вот приближённо к пяти годам моей жизни память сохранила уже гораздо больше ярких эпизодов. И первый из них – наш переезд из Новой Тарьи, которая находилась в самой глубине акватории Авачинской губы – прямо напротив Петропавловска, в село Вилюй, расположенное к югу, за воротами этой губы, в подкове из причудливой гряды высоких сопок уже непосредственно на океанском берегу. В трёх милях от него из океанских вод поднимается там грутобокий горб острова Старичков с высоким острорёбрым кекуром с западной стороны, который местные жители называли Чаячьим камнем. По форме он напоминал огромный каменный наконечник, обломившегося с потерянного где-то древка копья и воткнутого каким-то древним воином-великаном за ненадобностью своим узким основанием в прибрежную полоску галечной косы недалеко от острова, нацелив остроконечное жало прямо в синее небо над морем. Таким я увидел его спустя несколько лет, когда впервые мой отец привёз меня ранним летом на этот остров, где работала в то время его рыбацкая бригада. С восторгом, задрав голову, я смотрел на этот гигантский каменный наконечник копья, над которым белокрылым облаком кружились плачущие чайки, и удивлялся, как же эта каменная громадина умудряется держаться на таком узком основании. Казалось, толкни его только чуток рукой, и исполин тут же рухнет в прозрачную воду, разогнав неугомонную стаю чаек над ним. Я даже прикоснулся ладонями к его шершавому боку и даванул ими, что было сил. Но замшелый кекур был незыблем.

– Напрасный труд, – рассмеялся отец. А потом предостерёг: – Ты под ноги лучше смотри!

Я тут же с опаской глянул под ноги, но ничего, кроме разноцветных галечных камней, там не увидел. А отец поднял один такой камушек, потом ещё и ещё. Снял кепку и стал их складывать в неё. Я тоже наклонился и поднял такой округлый бледно-зелёный и с чёрными пятнышками камень.

– Тут кругом чаячьи гнёзда, – развеял моё недоумение отец. – И не сразу их отличишь от настоящей гальки…

Так вот почему так плаксиво кричали над нами чайки, – вдруг осенило меня, – так вот почему этот камень-копьё называют здесь Чаячьим!

В этот день у рыбаков отцовской бригады было на ужин дополнительное блюдо – варёные чаячьи яйца. Но больше я на ту галечную косу у подножия Чаячьего камня уже не ходил…

Но всё это было потом, когда я уже стал настоящим старожилом в этом отдалённом от других жилых мест селе, когда уже знал наверняка, что южнее Вилюя и находящегося в шести километрах от него небольшого посёлка рыбообработчиков в бухте Малая Саранная, на всём восточном побережье Камчатки, до самого первого за мысом Лопатка курильского острова Сюмусю, как тогда ещё называли на японский лад этот известный с давних времён русский остров Шумшу, кроме редких военных наблюдательных постов и небольших палаточных городков промысловиков в период летней рыбацкой путины, не было других постоянных поселений. Однако вернёмся к 1940 году, когда мои родители и я собственной персоной почти пятилетнего возраста переехали на постоянное жительство в это уникальное в своём роде село Вилюй.

Ещё за несколько дней до этого памятного в нашей семейной жизни события ничего подобного даже и не предполагалось. Наступил сентябрь 1940 года, как раз закончился второй трёхлетний договорный срок работы родителей на камчатских рыбных промыслах, и они, получив на рыбокомбинате расчёт, собрались снова на материк – второй раз после первой поездки в 1937 году. Но в этом случае, по настоянию отца, окончательно и безвозвратно. Мама, по причине своего мягкого характера, только робко возражала мужу: мол, куда ехать-то? Её отец уже давно умер, а вся большая родительская семья разъехалась по всему Союзу – от кавказских гор до Дальнего Востока. И на родине, в Сибири, ни кола ни двора, да и родных и знакомых почти никого не осталось – ещё в первую поездку убедились в этом. А тут, на Камчатке, только-только жизнь наладилась: и работа, и жильё, и снабжение за пределами мечтаний, и уважение со стороны руководителей предприятия, заслуженное трудом и приобретённым опытом. Да и с людьми, с которыми приехали сюда ещё в 1934 году, уже давно сроднились крепче, чем с кровными родственниками.

И ещё её мучили какие-то смутные предчувствия чего-то очень страшного, непременно ожидающего их на материке. Конечно, оживали в памяти мамы и жуткие годы Первой мировой, когда вернулся с фронта её отец, обмороженный и травленный газом, а потом наступил настоящий апокалипсис – ещё более жуткая Гражданская война, когда русский на русского яростно пошёл в штыки. Завершилось это бедствие глобальной разрухой и хаосом в экономике и людских умах. Всё это выпало на её детство и юность, прошедших рядом с большим сибирским городом, оказавшемся на пути обезумевших противоборствующих орд и белых, и красных, забывших о национальном и семейном родстве друг друга. А следом началась, по сути, репрессивная коллективизация всех крестьян, и, как следствие этой эпохальной акции, последовал за нею ужасный Голодомор. И ударил он прежде всего по тем самым крестьянам, которых власти загнали в колхозы, отобрав у селян практически весь хлеб для нужд индустриализации всей страны. Да и призрак новой большой войны всё явственнее надвигался на страну: уже год прошёл, как заполыхала вся Европа, и всего полгода тому назад закончилась непонятная финская война, длившаяся, к счастью, лишь несколько месяцев.

И все эти аргументы свои мама, вытирая слезы, продолжала высказывать отцу, пока мы сидели на чемоданах и узлах под навесом в порту, а наш пароход, на который уже были куплены билеты, в это время на рейде принимал в свои трюмы с кунгасов бочки с солёной рыбой. Но отец привычно отшучивался:

– Всё и там устроится. Руки есть, и работа будет…

– Да как ты не понимаешь! – говорила сквозь горячие слёзы мама. – Война начнётся – тебя заберут. Кому мы с ребёнком нужны будем там, среди чужих людей? А здесь тебя хоть все знают и ценят. Друзья и знакомые всегда помогут, коль нужда настанет…

– Да не плачь ты, – мрачнея, успокаивал отец маму. – Здесь что ли спокойнее? Вон японских войск на Курилах сколько, наверное, больше чем жителей на Камчатке. Зараз нас всех схапают, если что. Недаром меня каждую осень на месяц в мангруппу призывают…

– Значит, доверяют, коль призывают, – сердито отвечала мама, промокая кончиком платка остатки слезинок на щеках. – А ты и этого не ценишь…