“Так, — подытожил Павел Александрович. — Поскольку мы не в Египте и ты не фараон, значит, Иванушка-дурачок”.

“А где гарантия, что через некоторое время новое правописание не засорится?” — спросил Орест Георгиевич. “Гарантии нет, но ты только попробуй, замени одно на другое, — как будто глаза промыли”. — “А потом опять засорится?” — глядя на сына, Орест Георгиевич улыбнулся. “Может, и засорится… Даже, скорее всего, — через некоторое время. А мы-то на что? Придумаем новое. А потом уже не мы — другие...” — “Кто это — мы?” — поинтересовался Павел Александрович. “Еретики”, — тихо, почти шепотом ответил Чибис, и уши его запылали невидимым миру пламенем.

Глава V. ОБМАННОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ

На литературе заканчивали Рахметова. Монотонный голос учительницы бубнил о новом человеке. Инна записывала машинально: профессиональный революционер, пришел на смену лишним людям, призывал к светлому и прекрасному будущему. В общем, интеллигент. “Пройдет еще немного времени, и тип нового человека станет общей натурой всех людей”, — Надежда Ивановна закончила и закрыла конспект.

“Все, что ли, на гвоздях будем спать?” — Славка хохотнул и покрутил головой, ожидая народной поддержки. “Ты, Черепков, не умничай. Если понадобится — будете, как миленькие”. — “Надежда Иванна, а если я не могу, может, у меня гемофилия?” — Славка не унимался. Класс грохнул. “Ага, гемофилия, видали наследного принца!” — Инна смеялась со всеми. “Вот вызову родителей, будешь тогда и принцем, и нищим”, — учительница сердилась. Складывая тетради, Инна думала о том, что Черепков и правда дурак. Эти, у которых гемофилия, совсем другие, она подумала, беспомощные, как, например, он и та женщина. Конечно, она узнала ее сразу: счастливица, к которой он шел через дорогу, улыбаясь набрякшим ртом…

За чайным столом эта женщина сидела напротив, и Инна успела рассмотреть. Под светом люстры ее лицо больше не было осенним яблоком — яблоко пролежало в подвале всю зиму, до новой весны. Все встали из-за стола, но Инна не двинулась с места. Ни за что на свете она не показалась бы этой женщине в старом перелицованном пальто.

“Она вам — кто?” — Они остались вдвоем, и Инна спросила. “Никто”. — Он глядел настороженно. “А чего ходит?” — “Не знаю, пришла…” — Чибис не знал ответа. “А где твоя мама?” — Инна прислушивалась к тихим голосам. “Умерла”. — “Давно?” — она спросила просто, и он ответил: “Когда я родился”.

Возвращаясь домой, Инна вспоминала вспухшие губы, но перед ней всплывало лицо с плотно сжатым ртом. Жена умерла. Эта — вообще никто. Он больше не улыбался, словно улыбка, столько недель дрожавшая перед Инниным взглядом, наконец погасла. Все эти люди оказались обыкновенными. Простыми смертными.

Зажигая экран день за днем, Инна смотрела то на спутник, облетавший Землю с победным писком, то на грузный силуэт страны, поджавшей лапы под брюхо, и ожидала появления башни — теперь уже с бесстрашным нетерпением.

Башня, статная красавица, явилась в рогатом кокошнике. От четырех рубиновых граней, подобно пунктирному сиянию, спускались нанизанные на нити жемчуга. Башня шевелила лепестками, и Инна сосчитала: раз, два, три, четыре — две пары. Торопясь, она отогнула второй лепесток и рванула. Лепесток забился в руке. Разжав пальцы, она швырнула его в эфир и ясно произнесла свое второе желание: “Вели, чтобы он стал моим любовником”.

Башня качнула статными бедрами концертной красавицы и пропала.

Инна смотрела ей вслед, усмехаясь: “Еще поглядим, кто тут из нас принцесса…”

На следующий день уроки шли особенно медленно. Выйдя из школы, она двинулась по Среднему проспекту — мимо высокой безымянной церкви, гастронома и булочной, переходящей в угловую кондитерскую. За стеклом стояла маленькая старушка — у высокого столика, едва дотягиваясь до столешницы. Птичья лапка, унизанная серебряными кольцами, цепко держала кусочек бисквита, украшенного пластинкой желе. Обрывок вуальки съежился складками на вытертой шапочке. Инна сглотнула голодную слюну и вошла.

Мелочи едва хватило на чай. Аккуратно, боясь расплескать, она пристроилась к столу. Напротив оказался старик, Инна решила — нищий. Вытертое пальто — такие никто не носит. Особенно противной была бородавка, висящая над губой. Он жевал, и бородавка, похожая на картофелину, шевелилась, тыкаясь в коржик. Оглядев презрительно, Инна отвернулась.

Старушка доедала всухомятку. Наконец она обтерла пальцы платочком, выстиранным до прозрачности: бледно-розовая монограмма на уголке — перевитые буквы “А” и “Я”. “Твои были в блокаде?” — Голубые глаза смотрели по-детски, не мигая. Инна вспомнила рассказ нижней девочки и, почувствовав твердую почву под ногами, зачем-то кивнула: “Эвакуировались в сорок четвертом — мама и бабушка, а мамин отец погиб — в день снятия блокады”. Она улыбнулась, уверенная, что старушке ответ понравится, поэтому совсем не удивилась, когда та подняла руку и, сложив пальцы сухой щепотью, принялась быстро, быстро крестить ее, шепча: “Храни тебя Бог, деточка! Храни тебя Господь!” Неопрятный старик наблюдал со стороны. Он перестал жевать, и бородавка, похожая на картофелину, повисла бессильным клубеньком.

Инна опустила глаза, а когда подняла, не было ни старушки, ни ее пустой кофейной чашки с оббитым краем. На том месте, где аккуратная старушка лакомилась желейным ломтиком, стояла краснорожая баба, таскающая тележку с грязной посудой: елозила тряпкой по пустому столу. Старик отодвинул тарелку. Инна видела: косится в ее сторону, хочет заговорить. В другой раз она не стала бы слушать, но теперь, войдя в роль соседской девочки, улыбнулась. Старик закивал ободренно: “Вашей семье повезло — из эвакуации вернулись не все. Прежних жителей осталось немного. Впрочем, Петербург — особенный город. Строго говоря, нерусский. Носители разных культур…” Он вынул грязный платок и обтер рот. Старик бормотал сущие глупости, — какое ей дело до того, кто и куда вернулся… Старушечье благословение таяло в воздухе. Инна поймала глазами конскую спину тележницы и догадалась: обманное, оно не имеет силы. Чай стал горьким и вязким. Старуха не могла уйти далеко.

Инна выбежала из кондитерской и, свернув за угол, увидела шапочку, украшенную искусственным венчиком. Закинув портфель на бок, она обежала старуху и перерезала ей путь. Старушечьи глаза глядели, не узнавая. Инна хотела извиниться и объяснить, что никогда раньше их семья не жила в Ленинграде, они приехали сюда после войны — и отец, и мама, а дед был врачом и погиб на фронте, но нелепая старуха, беспомощно стоявшая посреди тротуара, вдруг вздернула острый подбородок, стукнула о землю палкой и, защищаясь от бесцеремонности чужой девочки, протянула птичью лапку к Инниным глазам.

Лицом к топчущейся на асфальте старухе Инна отступала назад и, повернувшись, побежала так быстро, словно дома за ее спиной рассыпаvлись в камни. Ей казалось, что все прохожие остановились по тротуарам и смотрят ей вслед, а ленинградская старуха ворошит камни клюкой, как прогоревшие угли.

Добежав до парадной, она захлопнула за собой дверь. По скругленным ступеням, уходящим в подвал, Инна сбежала вниз и, в темноте добравшись до заколоченного окна, вжалась в подоконник, прислушиваясь. В парадной было тихо. Успокаиваясь, Инна шевельнулась на подоконнике и вдруг сообразила, что теперь еще рано — он должен быть на работе. Она затихла и приготовилась ждать.