Из парадной вышла женщина и, скользнув взглядом по Ксении, машинально придержала дверь. Ксения постеснялась не войти. Желтая лампочка, тлевшая под металлическим колпаком, высвечивала светлый круг. После пустынной улицы парадная казалась уютной. Силы света хватило на половинку батареи, на которую, согреваясь и раздумывая, Ксения примостилась. Проведя рукой по ребрам, она нашла самое теплое и темное место — в углу у трубы.

Парадная дверь не скрипнула, когда женщина вернулась обратно. Ее тень проскользнула вперед и замерла. Ксения видела спину и высокий воротник, давивший на плечи всей тяжестью убитой лисы. И сразу, как будто того и ждали, снизу, из подвала поднялся тихий скрип дверных петель; полукруглая стена раскрылась на узкую полосу света, и из светящейся полосы выступила вторая тень. Глаза радостно прыгнули ей на плечи, и вся душа, не удерживаясь в оправе, летела вслед: высокий, мелодичный голос, какой не может принадлежать горестной тени, воскликнул: “Оре!..”

Тень, замершая на светлом пороге, съежилась. Полоса света сделалась уже. Она сужалась, пока не превратилась в острый вертикальный луч, и в этом луче Ксения увидела ясно, так, что речи не могло идти о бесплотности, лицо Чибисова отца. Еще не упал, разбившись, высокий голос, но из перехваченного женского горла уже выползали шелестящие змеи: “с-с-с...т-т-т...” Ксения вжималась в темный угол, как будто ждала, что за спиной разверзнется дверь, и она успеет скрыться. Труба уперлась в спину, прожигая насквозь. На Ксеньиных глазах случалось необъяснимое: Орест Георгиевич поднимался по ступеням, а за ним ступала Инна. Подвальная дверь светила им в спины, словно держала факел.

Он чадил за Инниной спиной, вспыхивая. Из-под двери понесло сквозняком, она качнулась и затворилась: погас догоревший факел, и лампочку, висящую над входом, шатнуло ударом сквозняка. Вместе с нею шатнулась Иннина тень и косо упала на стену: голова вытянулась яйцом, и волосы, выбившись из-под головной ленты, встали дыбом.

Глаза женщины были раскрыты и пристальны, как у совы. Тени терзали Иннино лицо, — совоокая женщина терзалась жалостью: “Как же ты мог? Она же девочка, боже мой, девочка!” Безобразные тени слетели с Инниного лица засохшими струпьями, и губы, запекшиеся коркой, истончились, светлея, и навстречу этим губам Ксения оторвалась от мертво упиравшейся трубы и шагнула в светлый круг.

Ах, какую безжалостную шутку сыграла с Ксенией чужая жалость! Один поспешный шаг стоил ей потери убежища. Три пары глаз сошлись, как будто вонзились в грудь острыми клинками. Расправляя легкие для вдоха, Ксения потянулась вверх и поднялась на цыпочки. Ноги, ослабленные болезнью, задрожали птичьими лапами, когда она выбросила вперед руки — вырвала пухнувшие меж ребер клинки. Сон, соединяясь с явью, облил ее сердце: “Я пришла... потому что мне снился город и звезда… Там, во сне, я уже знала… Мне стало страшно, потому что звезда предаст и погубит…” Совоокая женщина вошла в круг, круг лопнул и раскрылся. Тени, шедшие хороводом, замерли на стене. “Орест, она больна! Разве ты не видишь — совсем больна!” — женщина повторяла растерянно.

Странное явление девочки спасало от бог весть какой развязки. Крепнущим голосом Орест Георгиевич произнес: “Надо наверх — здесь нельзя”.

В прихожей Ксения размотала теплый верхний платок. Под ним оказался другой — белый, банный, завязанный с вечера. Повязанная белым голова и домашний халатик придавали ей больничный вид, который сам по себе оправдывал жалостливое восклицание. Светлана посадила Ксению на диван и подошла к окну. На ладонь приоткрыв занавес, она выглянула во двор. Стена напротив оставалась непроницаемой, — ни одно окошко не прожигало ее насквозь. Светлана вертела в пальцах подхваченное с подоконника перо. За спиной включили верхний свет, и в оконном стекле отразилась комната, разоблаченная до последнего угла. Антон, одетый в пижаму, показался в дверях и замер ошеломленно.

“Тебя родители прислали?” — Инна прошептала сбоку. Ксеньина голова дернулась, и белый платок сморщился, как будто собирался заплакать. “Родители спят, я сама, — голос пульсировал то тише, то громче. — Мне приснился сон. Я видела город и подумала, что скоро умру... Мама говорила, в нашей семье умирают мальчики, но теперь я осталась одна, и, наверное, придется мне...”

Голова Ореста Георгиевича откинулась назад. “Дальше”, — он приказал хриплым голосом.

“Там кирпичная башня и дорога. Она лежит между стенами и вся выложена плитами: желтые львы, прямо по голубому...” — “Врешь! Ты подсмотрела!” — Инна вскрикнула отчаянно и сжала у горла кулаки.

“Она не врет. Я тоже... Мне тоже… снилось…” — быстро и сбивчиво заговорил Чибис. Женщина кинула перо на стол и приблизилась к нему. Сжав его локоть, зашептала настойчиво. Чибис выскользнул из комнаты.

“Понимаете, я хотела накопить и отдать, но сразу заболела, и завтраков больше не было. Я пришла сказать, что обязательно накоплю...” — “Без тебя отдали”. — Инна шевелила мертвеющими губами.

Чибис вернулся и сел к столу, поджав под себя ногу. Рука пошарила и наткнулась на перо: втянув голову в плечи, он принялся царапать по столешнице.

“Орест, девочке нужно лечь!” — женщина заговорила жестко. Чибис не поднял головы: он чертил и чертил, словно записывал за ними слова. “Сейчас она ляжет, — громко и раздраженно произнес Орест Георгиевич. — Она ляжет, когда я пойму, при чем здесь мальчики и этот город. Там, — он ткнул пальцем вниз, — она говорила другое!”

“Что бы мы ни говорили здесь, там мы заговорим по-другому”, — раздался влажный голос. Павел Александрович входил в двери. “Это я попросила позвонить, девочке нужен врач”, — над плечом Ореста Георгиевича Светлана объяснила коротко.

Чибис царапал и царапал по столу. К его недоумению, Павел Александрович, вызванный к больной Ксении, взглянул на нее мимоходом и прямо направился к отцу. Он встал напротив, коротким жестом нащупал позади себя стул и сел. Глаза отца избегали его взгляда. “Погасите верхний свет и направьте торшер”, — распорядился Павел Александрович. Чибис потянулся послушно: торшер, незаметный в ярком свете, вспыхнул. “Итак, что же говорила девочка?” Из Ксеньиного угла белел головной платок.

“Она говорила, — Орест Георгиевич сцепил пальцы, — про какую-то звезду, которая предаст и погубит…” Светлана видела: он пытается усмехнуться. “Нет, не то. — Он отмахнулся нетерпеливо. — Она говорила, что видела сон и город, но стоило нам подняться, все изменила: сказала, что умрет, потому что в ее семье умирают все мальчики”, — он объяснял раздраженно. Павел Александрович взглянул на Светлану. “Девочка была внизу, в парадной”, — та обронила коротко.

“Так ли я понял, что девочка боится умереть, потому что умирают мальчики? Но ведь она — не мальчик. Ответь мне теперь, есть ли логическая связь между смертью мальчиков и ее собственной смертью?” — “Логическая? Здесь есть какая-то другая, но мне никак не уловить”. — Орест Георгиевич водил ладонями по груди, хмурясь.

“Ты только не беспокойся! Если связь есть, мы ее сейчас же уловим. Девочка сама нам поможет”. Не оборачиваясь к дивану, Павел Александрович поманил пальцем, и Ксения покорно вошла в круг, описанный плоеным абажуром. Светлана смотрела на жалкий платок и думала о том, что нет ее сил жалеть чужих.