“Терзают, терзают, рвут когтями”, — он забормотал, словно был один.

Приподнявшись на локте, Инна смотрела. Лицо Ореста Георгиевича подернулось гримасой боли. Он налил в стакан и принялся тереть ладонью грудь. Рука оттолкнула альбом. “Какая странная история! До чего же странная история... Грызет мне мозг. Я думал, справился, но все осталось по-прежнему… Мне нет и не может быть спасения, потому что дело — во мне. Теперь я ослаб. Все кончится страшно, так страшно, что даже ты не можешь себе представить... Или можешь? — Он зашептал громко: — Знаешь все наперед? Или сердце твое ожесточилось несправедливостью?”

Он бормотал, и снова стихал, и опять принимался бормотать. Инна ежилась, боясь открыть глаза. Он приблизился и ткнулся лбом в диванное ребро.

Узкая полоса шеи, белевшая между волосами и оттопыренным воротником, была беззащитной. Ей захотелось вскочить, и отбросить его одним ударом, и вырваться из этого дома, похожего на музей. Он бормотал и бормотал несвязное, состоящее из непонятных слов. Тягучие слова пахли подсолнечным маслом, как будто она засыпала в компрессе...

Инна открыла глаза. В комнате никого не было. Она лежала на диване, положив ноги на сбитое одеяльце. Тихо, тихо, боясь потревожить портреты, Инна поднялась. Альбом лежал на столике. Глаза, губы, волосы… Она сравнивала черты. С этой женщиной, стоявшей за креслом, они были похожи. Инна взяла обе фотографии и спрятала в карман. Новая страница открылась сама собой: нос, узкий в переносице, тяжелый, словно набрякший рот. “Родственник”, — она определила равнодушно.

Отомкнув дверной замок, Инна пошла вниз по ступеням. Сойдя с последней, она заметила горящую прорезь и спустилась вниз по скругленной лесенке. Забитая дверь, невидная из-за лифта, была приоткрыта. Сквозь нее пробивался желтоватый свет. За дверью открылось маленькое помещение, поделенное надвое. Ситцевая занавеска была вздернута. Инна заглянула: за занавеской стоял топчан и два ободранных стула. Стены были голубые — выцветшие. По ним, как по краю поляны, шли ленивой походкой желтые нарисованные львы. Он сидел на топчане, бросив голову на руки.

Львы, идущие на водопой, обходили сгорбленную фигуру. Он поднял глаза и, прежде чем Инна успела отступить, шевельнул ей навстречу набрякшими губами. Все возвращалось: нос, узкий в переносице, нежно расходился к крыльям, улыбка плыла, отделяясь от темного лица. Мир, рухнувший за ее спиной, рождался на львином острове, потому что, встав, он снимал с нее сначала пальто и шапку, а потом и платье. Цепляясь за его плечи, Инна косила глазами в окно, за которым, подметая двор скатавшимися в войлок космами, всю ночь бродила ленинградская старуха, готовая растерзать ее только за то, что Инна была чужой, не ленинградской девочкой.

ЗАПЕЧАТЛЕНИЕ ИЗБРАННЫХ

Ночью поднялись четыре ветра c четырех краев неба и сцепились воздушными струями под почерневшим и беззвездным куполом. Ни месяца, ни звезды не виделось с земли, когда они носились друг за другом и, поймав, обхватывали лапами, вонзались зубами в загривки, целились когтями в сверкающие глаза. Ухнули четыре ветра в глубокую воронку, впившуюся острием в Финский залив, и вышли по ту сторону земли, и разошлись на все четыре стороны — каждый на свою; как четыре присмиревших зверя легли у ног ангелов, и четыре ангела надели им на шеи поводки и посадили к ноге, как псов. И под тихое утро приснились тишайшие сны всем, кто с вечера улегся спать под ленинградским серым небом.

Чибис — сын фараона, грамотей и еретик — увидел во сне огромное небо, похожее на непокорный лист бумаги, который храбрые воины-копейщики гвоздили к деревянной доске тонкими, слабосильными копьецами. Оно белело, как чертежный лист, и было непокорным, как свиток. Медленно свивая оба края, небо сползалось к середине и уже грозило скататься в узкую полую трубку, которую чертежники носят в черных кожаных саркофагах, когда солнце — небесный ловчий подняло охотничий рог и протрубило громко, и четыре ангела отстегнули ошейники четырем небесным животным, и львы бросились к солнцу, послушные его голосистому рогу. В небесах стало так светло и празднично, что маленький Чибис, вздохнув глубоким, рассветным вздохом, поверил обещанию.

В этот же самый час в доме, который стоял у самой кромки залива, а значит, еженощно рисковал быть втянутым в широкое горло воронки сорвавшимися с поводков ветрами, некрасивая и неловкая девочка лежала в постели в той же самой ночной рубашке, в которой она вставала на защиту высокого, чистого голоса. Ксеньин сон начался в тот миг, когда взошла поздняя утренняя звезда, которую Чибис, по чистоте своей души, предводительницы копейщиков, так и не увидел.

Львы шли навстречу солнцу к ее звездному городу, и высокие глиняные стены уже вставали над розовеющим миром. Город полыхнул сотней обитых медью ворот, защищающих его от прожорливых, как саранча, варваров. По дороге, мощенной лазоревыми плитами, шли потоком земные купцы. Рассветный воздух свадебно благоухал корицей и доселе невиданным снадобьем, которое принято хранить в белых, алебастровых сосудах, похожих на тот, что Мария несла за обе ручки. В обратный путь купцы пускались через другие — узкие ворота, и ослики, свободные от клади, цокали копытцами по глиняным плитам. Из-под поднятой к бровям купеческой руки нельзя было рассмотреть муравьиные дорожки строителей, начавших с рассветом свое терпеливое восхождение.

Вскинув звездную руку к змеиному капюшону, красавица глядела с тронной высоты, и, повинуясь ее гаснущим к рассвету глазам, львы издали по короткому, беспомощному рыку и выпростали из-под грудей передние лапы. Тонкие шеи, скрывавшиеся под гривами, хрустнули, когда небесные животные потянулись всеми передними лапами. Четверо рыжеволосых ангелов смотрели безучастно.

Часы показывали седьмой час утра, и Ксения проснулась. Первой утренней мыслью, чиркнувшей острым крылом, было что-то плохое, случившееся с вечера. Вчера приходила Иннина мама, поздно, когда легли. Расспрашивала... “Давно, еще в начале болезни, приносила пленку... Нет, в школу не хожу”. Потом, когда ушли, она лежала, закрыв глаза, и какое-то воспоминание, быстрый журавль, то проносилось, касаясь лба, то уходило в небо. Теперь оно опустилось синицей на одеяло: Иннины метнувшиеся в сторону глаза. Она встала и пошла на цыпочках. Припав к темному стеклу, разглядела пелену света, висящую над окном верхней кухни. Значит, так и не вернулась…

Неужели поехала к ним — отдавать долг? Что-то плохое могло случиться по дороге, когда возвращалась… Во всяком случае, действовать надо было сейчас, утром, не дожидаясь новых расспросов, то есть именно теперь, проехать насквозь Васильевский остров — дорогу к Чибисову дому Ксения помнила только от Невы. Она собралась и выскользнула. Пустой автобус подошел сразу. В темный воскресный час улицы были безлюдны.

Над Невой пронесся предрассветный ветер, и со стороны площади Труда долетел слабый звон трамвая. Мимо Академии художеств проехал автомобиль, и набережная сузилась, расставаясь с ночной пустынностью.

Одной рукой держась за косо прибитую ручку парадной, Ксения терлась подошвами о металлическую скобку — соскребала налипший снег. Сейчас, уже стоя на пороге, она растерялась. Дома ей казалось, что, стоит добраться до их квартиры, все выяснится само собой. Теперь же ее появление выглядело необъяснимой дерзостью. Дверь толкнули с внутренней стороны, и Ксения выпустила ручку.