— Что же в Твери теперь?

— Страшно в Твери… Как прознали, что хан войско собирает, приуныли. Бояре, понятно, добро — на подводы, жён-детей в кибитки и — айда! — по дальним вотчинам и монастырям, куда татарам не вдруг добраться. А вот простому народишку деваться некуда. Разве в церковь сходить, помолиться перед смертью.

— Ратиться с татарами будут?

— Кто будет, кто нет. Князь Александр сначала хорохорился, грамоты строчил к удельным князьям, мол, давай вместе против татар… Да похоже, никто не откликнулся: за чужой щекой зуб не болит.

— А у нас, поговаривают, Иван Данилович тоже рать собирать будет, в помощь татарам. Тверь зорить пойдут. Ты как, Александр Степанович, коль ополчение призовут, пойдешь? Я вижу хоть под лохмотьями, а меч свой всё едино припрятал?

Одинец задумчиво погладил насечённую костяную рукоять меча, стоявшего рядом с лавкой:

— Да уж, намучился, пока сюда тащил. Тяжёлый для нежрамшего, гад… А тверских мужиков грабить не пойду. Навоевался, хватит. Эх, знал бы ты, Макар, как домой хочу, истосковался. Зачем в люди по печаль, коли дома плачут?

— Детишек-то ещё родил, или всё один малец у тебя?

— Два парня: Мишка да Стёпка…

Ночью, в полуяви-полусне, ворочаясь на мягком перовом тюфяке, уступленном ему хозяином, Одинец видел Марью. Вспоминалась до мельчайших подробностей первая ночь их любви, любви грешной, запретной, тогда еще не освящённой церковной сенью. Машка, испуганная своим бесстыдством и счастливая от своего безрассудства. Слёзы на ее лице, едва различимом в свете просачивающегося на сеновал розового летнего восхода. И сквозь слёзы — улыбка: «Ты — мой? Милый…Мой?» А он, дурак, молол какую-то чушь про удачно начинающуюся службу при князе, дурак, трижды дурак. Она же, эта новая народившаяся на белый свет баба, женщина, ждала совсем-совсем других слов…

Дети… Первенец Мишаня, светловолосый, весь солнечный, смешной и шустрый Мишаня, затем Степанко, крохотный тёплый комочек, который и не знает толком, что у него есть большой и сильный отец, а чувствует лишь мать, ее ласковое живительное тепло. Степанко… Беззубый маленький ротишко с беленькими острыми каемочками на розовых дёснах, которые он обнажает, улыбаясь материнской груди. Ему страшно нравится, уже сытым, держать ртом тёплый мокрый сосок и притворяться спящим. А мама водит своим соском по крохотным его губёшкам, оставляя на них капельки молока. И он разевает рот в улыбке и вновь хватает, хватает мамину грудь… Одинец чуть не стонет от досады, что столько лет упустил в погоне за призрачными благами во всех своих болтаниях по большой земле. Хорошо, что грех прикрыл венцом, хотя он знает: в душе жены так навсегда и осталась та саднинка, полученная ею в первую их ночь. «Ты — мой?» Да кричать надо было на весь свет: твой, твой! И уже утром, не откладывая, надо было умыть дядьку, отправить на порог к Яганам: «У вас — товар, у нас — купец!» А он: «Подожди маленько, не время сейчас…»

…Когда оно, время-то, бывает для самого важного? Кажется: и это надо свершить, и то, и то. Ну, ещё чуток поднакоплю, подзаработаю. И потом — как сыр в масле покатится вся жизнь. Тогда и о душе подумаем, родных обогреем. Вот и ныне в Тверь попёрся! Обогрел, называется.

…На детские образы застилающей пеленой наползают другие воспоминания, совсем недавние… Великий князь владимирский и тверской сидит на своем позолоченном престоле. Одинца, едва-едва пришедшего в себя после пыток и кнута, доставили прямо в покои княжеского терема. Даром, что Одинец не чист, рван и космат; ничего, служки опосля подотрут этот навощенный узорный пол. Князь явно узнал Одинца, узнал, но виду не подаёт, не княжье это дело — благодарить смерда за спасение. Ибо спасение бесценного великокняжеского живота и есть величайшая благодарность для смерда. По гроб жизни теперь обязан князю Одинец…

…Что-то все же унюхали княжеские ищейки; Александр Михайлович дотошно выспрашивает у невольника, не знает ли он об оружии, кем-то привезенном в город? Одинец отрицает. Первая заповедь на допросе: отнекивайсь! Вторая: упорствуй! Хоть и нечасто Одинец по тюрьмам ночует, а все ж знает… Князь, утомлённый беспробудной тупостью арестанта, дает знак дружинникам: уведите!

…Да! А что говорил князь о той рукописи? Вообще при чём тут рукопись? Дескать, во время боя на княжьем дворе неведомые злоумышленники проникли в тайную комнату государева терема. И ни злата, ни яхонтов не тронули. Унесли с собой только пергаментную старинную книгу, оставив на полу два остывающих тела удушенных верёвкой сторожей.

«Чудеса, — удивляется Одинец, уже окончательно засыпая, — такие книгочеи на свете бывают, что только держись… подальше».

Спозаранку Одинец распрощался с гостеприимными хозяевами. Жена десятника, под строгим взглядом супруга не выдавая огорчения, пошарила по сундукам, и теперь Александр был одет вполне прилично для нищего, нашлись даже старые сапоги с обрезанными по щиколотку голенищами. Свой драгоценный меч Одинец, дабы не позорить благородное оружие такой одеждой, завернул в рогожу и нёс под мышкой, как полено. На душе было светло, остававшиеся до родных осин михайловской слободы семьдесят вёрст он рассчитывал пройти дня за три.

Придёт, упадёт Машке в ноги. И скажет: «Прости!» А потом взлохматит, как бывало, вихры старшему сынку, посадит его на свои плечи, укачает в руках спелёнатого Стёпушку и, приникнув ночью к тугому животу беременной жены, услышит тихое шевеление новой жизни. Нет, точно девка будет, похожая на Марью. Ну, сколько можно парнишек рожать!

* * *

В начале рано набравшей силу зимы из ордынской столицы, города Сарай-Берке, стоявшего выше устья Волги, вышли первые обозы войска великого хана. Туда, вверх по реке, где за дремучими малопроходимыми лесами лежат земли русского улуса, самого большого и богатого из всех данников Золотой Орды, отправлялась степная армия хана Узбека. Великий хан, уязвлённый доставленными из Твери вестями, а более всего чёрной неблагодарностью со стороны этого мальчишки, Александра Тверского, которому он вручил верховное управление русскими землями и который даже в своем собственном городе не смог удержать нужный порядок, был готов покарать мятежных тверичей не откладывая дела в долгий ящик. Будь он помоложе, то, наверное, поддался б первому порыву.

Теперь при утреннем одевании из веницейского зеркала на хана смотрело лицо смуглого сорокалетнего мужчины с умным и волевым выражением, в котором кроме ранней усталости уже отмечался отпечаток житейской мудрости. Пятнадцатилетний опыт управления весьма непростым хозяйством такого великого государства, каким является Золотая орда, не прошел даром. «Поспешишь — людей насмешишь», — мог бы сказать русской поговоркой сарайский властитель, знай он её. Он не знал, но действовал в её духе. Тем более первая жажда мести была утолена прокатившейся по Сараю волной русских погромов. Русские мастеровые и купцы, оказавшиеся в ту пору в городе, были вырезаны почти поголовно. Русские служители Бога, правда, уцелели: при всей готовности к священной войне против неверных мусульманин Узбек заветы предков, никогда не стремившихся воевать с чужими богами, не нарушал. Кто его знает, что на уме у этих непонятных богов?