— И чем же все закончилось? — спросила Гелина.

— На Сицилию были посланы войска из Рима. Произошло несколько сражений, одно время казалось, что рабы непобедимы, пока наконец римский полководец Публий Рупилий не устроил им западню в городе Тавромение, на восточном побережье острова. Осада продолжалась до тех пор, пока мятежников не сломил неумолимый голод, приведший даже к людоедству. Они начали поедать своих детей, потом женщин, а затем и друг друга.

— О! А что тот колдун? — шепотом спросила Гелина.

— Он бежал из Тавромения и спрятался в какой-то пещере, оттуда его в конце концов выкурили римляне. И если рабы поедали друг друга, то их царь был найден наполовину съеденным червями — да, такими же самыми червями, которые, как говорили, мучили Суллу в последние годы его жизни здесь, на берегу Чаши, перед тем, как он умер от апоплексии. Это говорит о том, что прожорливые черви, как и низкие люди, подтачивают всех — и великих и малых. Пронзительно кричавшего и разрывавшего ногтями свое тело Эвна вытащили из пещеры и посадили в тюрьму в Моргантине. Колдуну по-прежнему являлись видения, становившиеся все более и более ужасными, и под конец он уже просто бредил. В конце концов черви его сожрали, и этим печальным событием окончились первые восстания рабов.

Воцарилось глубокое молчание. Экон сидел с широко раскрытыми глазами, у Олимпии в глазах стояли слезы. Муммий беспокойно ерзал на своем ложе. Тишину нарушили шаги раба, выносившего на кухню пустые подносы. Я оглядел комнату и всмотрелся в лица прислуживавших за столами рабов — каждый из них неподвижно стоял за спиной гостя, к которому был приставлен. Ни один из них не ответил мне взглядом, не смотрели они и друг на друга, а просто стояли, уставившись в пол.

— Послушайте, Дионисий, — заговорил Метробий голосом, зазвучавшим в полной тишине противоестественно громко, — сюжет божественной комедии падает вам прямо в руки! Назовите ее «Эвн в Сицилии» и позвольте мне ее поставить!

— Право, Метробий! — одернула его Гелина.

— Я говорю вполне серьезно. Все, что нужно сделать, — это лишь определить ход событий. Дайте-ка подумать: самодовольный сицилийский землевладелец и его сын, который, разумеется, будет влюблен в соседскую дочку, потом учитель этого сына, хороший раб, пытающийся присоединиться к восстанию, но в конце концов выбравший добродетельный путь и спасающий своего юного хозяина от самосуда толпы. Для придания комедии гротескной окраски можно выпустить на сцену и самого Эвна, плюющегося огнем и несущего всякий вздор. Пусть там будет и Рупилий в образе напыщенного хвастуна. Он ошибочно принимает за Эвна хорошего раба, учителя хозяйского сына, и хочет его распять, но в последний момент молодой хозяин спасает своего учителя от смерти, расплатившись с ним за спасение своей собственной жизни. Подавление восстания происходит за кулисами, и все кончается счастливой песней! Самому Плавту было бы не под силу придумать что-либо лучшее.

— Надеюсь, что вы предлагаете это в шутку, — резко возразила Иайа.

— Все это звучит довольно отвратительно, — заметил Ората, — особенно если учесть обстоятельства.

— О, дорогой мой, вы правы, — согласился Метробий. — Просто я слишком давно не выходил на сцену. Итак, продолжайте, Дионисий. Мне остается надеяться лишь на то, что ваш очередной рассказ о зверствах прошлого будет не менее увлекательным.

— Боюсь, что вы будете разочарованы, Метробий. Со времен Эвна на Сицилии было много восстаний рабов. Центром последнего, и самого крупного из этих восстаний, были Сиракузы, а происходило оно во времена правления консула Мария, тридцать пять лет назад. Масштабы второго восстания были столь же обширны, как и первого, под руководством Эвна, но, боюсь, эта история не столь колоритна.

— Не было огнедышащих колдунов? — поинтересовался Метробий.

— Нет, — продолжал Дионисий. — Только тысячи опасных рабов, грабящих и насилующих, коронующих лжецарей и бросающих вызов Риму. Вот является полководец, чтобы распять вожаков, заковать остальных в кандалы. Закон и порядок торжествуют!

— Так будет всегда, — мрачно заметил Фауст Фабий, — пока рабы будут настолько глупы, чтобы пытаться изменить естественный порядок. — Сидевшие с обеих сторон от него Ората и Муммий глубокомысленно закивали, выражая свое согласие.

— Хватит этих мрачных историй, — решительно заявила Гелина. — Давайте сменим тему. Думаю, пора немного развлечься. Метробий, может быть, что-нибудь прочтете? — Актер покачал своей седой головой. Гелина не настаивала. — Тогда, может быть, песня… да песня — это то, что поднимет всем настроение. Метон… Метон! Метон, позови нашего мальчика, что так божественно поет.

Я увидел странное выражение на лице Фауста Фабия. Пока мы ожидали прихода раба, Гелина осушила еще один кубок вина и настояла на том, чтобы мы последовали ее примеру. Отказался только Дионисий. Вместо вина раб принес ему в серебряном бокале пенистый напиток.

— Во имя Геракла, что это такое? — спросил я.

— Дионисий пьет это два раза в день, перед вторым завтраком и после обеда, и пытается уговорить остальных поступать точно так же. Это зелье выглядит ужасающе, не так ли? Но, разумеется, если Ората может пить мочу… — Олимпия расхохоталась.

— Это была не моча, а напиток из перебродившего ячменя.

— Я лишь сказал, что он выглядел как моча, — напрасно оправдывался Сергий. — В этом напитке не содержится ничего экзотического — или, наоборот, такого обычного, как моча… — Он отпил из бокала. Но это и не зелье: в нем нет ничего магического. Просто пюре из водяного кресса, виноградных листьев да ряда лекарственных растений для дезинфекции, улучшения зрения и очищения организма…

— Чем и объясняется то, что Дионисий может читать долгими часами, говорить целыми днями, при этом никогда не чувствует себя усталым — даже если все его слушатели падают от усталости!

Раздался общий хохот. Затем появился юный грек с лирой. Это был Аполлон, тот самый раб, что встречал Марка Муммия в банях. Я взглянул на Муммия. Он зевал и нарочно не выказывал интереса к происходящему. Светильники притушили, и комната оказалась во власти теней.

Аполлон пел по-гречески, и я понимал только отдельные слова и фразы. Может быть, то была пастушья песня — мне доводилось слышать такие в зеленых полях и высоко в горах, среди похожих на пряжу облаков, а возможно, и легенда, потому что я слышал, как его золотой голос произносил имя Аполлона. Или это была песня любви, потому что я слышал его слова об угольно-черных волосах и о взглядах, пронзавших как стрелы, была в этой песне и грусть утраты, в припеве часто звучало: «Больше никогда, никогда, никогда».

Какова бы она ни была, ее никак нельзя было бы назвать песней счастья. Гелина слушала с сдержанной напряженностью, и выражение ее лица понемногу становилось таким же подавленным, каким было при нашей первой встрече. Даже Метробий слушал с каким-то трепетным почтением, полуприкрыв глаза. Как странно, что такая грустная, задушевная мелодия вызвала только одну слезу среди всех собравшихся в комнате. Я заметил, как она скользнула по серой щеке Марка Муммия.