Неделя тянулась за неделей, и у меня уже скопилось внушительное количество пуговиц. Я ссыпала их с его ладони и кидала в чашку, радуясь тому, как быстро растет кучка. А если мне становилось грустно, я высыпала их на стол и пересчитывала.

Их было двести семьдесят пять.

Двести семьдесят пять. Это означало, что мне оставалось добыть всего девяносто. Что только не вытворял со мной Кроу – душил во время секса, лупил плетью и имел в задницу столько раз, что я уже сбилась со счета. Мы исчерпали все способы. А за девяносто пуговиц ему оставалось придушить меня два раза – и все.

Всего два раза…

Нет, ну что за бред?

Она сказала, что я ей принадлежу – чистой воды бред!

Я не был никогда ее частью, и никогда не буду.

И она должна была затвердить это, как аксиому.

Но когда я отшил Жасмин, то понял, что все совсем не так. Хотя у меня, несомненно, было право делать все, что я хотел, я понял, что не могу поступить иначе. Не хочу. Я не хотел никакой другой женщины, а дрочить в одиночестве как-то не входило в мои планы. И душой, и телом я принадлежал одной женщине.

Но сказать ей об этом? Нет, никогда!

Она думала, что я трахаюсь с другими женщинами. Между нами возникла пропасть. Мы вернулись к старым ролям – хозяина и его рабыни, как я и хотел. Мы почти не разговаривали и сосредоточились лишь на чувственных удовольствиях.

Но я все равно чувствовал себя опустошенным.

Перл больше не спускалась к завтраку или к обеду. Если я заходил к ней, она встречала меня тяжелым взглядом. И ни разу больше не просила сделать для нее хоть что-нибудь. Я ждал, что ей захочется снова сходить в ресторан или съездить на пляж, но тщетно. Прошло несколько недель, но она молчала, как стенка.

Она больше не впускала меня в свою душу.

Я понимал, что ее пуговичный капитал продолжает расти, но не отслеживал количество пуговиц. Мы трахались с нею сутки напролет, словно животные, и она выделывала такое, что заставляло меня орать от наслаждения. Она вступила во мрак моих желаний и сама превратилась в чудовище. Такое же, как и я, – жестокое, чувственное и ненасытное. И мне так это нравилось, что я не скупился на пуговицы.

Я открыл ящик своего секретера и пересчитал, что осталось. Оставалось девяносто.

Девяносто.

Сердце у меня упало, и мне сделалось дурно. В груди заныло. Стало страшно, и я заметался по комнате.

Ее неуемная сексуальность обошлась мне в целое состояние. Если и дальше пойдет так, то через неделю мне придется расстаться с нею. Мне, разумеется, ничего не стоило наплевать на свои обещания и запереть ее в этих стенах навечно.

Но я не мог так поступить.

Надо было во что бы то ни стало вернуть пуговицы себе, чего бы мне это не стоило.

Как-то раз, вернувшись домой, я увидел Кейна. После той нашей весьма напряженной беседы мы не разговаривали. Он хотел продать Пуговицу обратно Боунсу за двадцать миллионов баксов, но я запретил ему это.

И он все еще дулся на меня.

– О, надо же, кто ж это пожаловал! – сказал он, вставляя в пистолет магазин и пряча его в кобуру.

Я пропустил его слова мимо ушей и заговорил о деле:

– Мигель выдал новый опытный образец. Я впечатлен.

– Тем лучше для тебя.

Кейн уселся поглубже в кресло и взял стакан со скотчем.

Я присел рядом, стараясь не злиться.

– Возможно, завтра. И скорее всего, конкурс выиграет Великобритания. Впрочем, с тех пор, как Боунсу удалось загнать партию оружия на Ближний Восток…

Кейн отпил из стакана и, не глядя на меня, промолвил:

– Боунс удвоил цену.

– Какую еще цену?

В принципе, я догадался, о чем говорил мой братец, но верить в это не хотелось. Пуговица не продавалась, тем более что никаких денег не хватило бы, чтобы совершить такую сделку.

– Не прикидывайся дураком. Он готов отвалить нам сорок миллионов.

Брат наконец повернулся в мою сторону, и я заметил в его глазах неиллюзорную угрозу.

– Надо быть последним кретином, чтобы отказаться от таких денег.

Но он прекрасно понимал, каким будет ответ, и заранее сжал стакан в руке так, что тот едва не лопнул.

– Она. Не. Продается.

Нет, никому я не уступлю ее. Она моя, и ничья больше. Хоть полцарства, хоть целое – не продам, и точка.

Кейн хватил стаканом по столу, и тот разлетелся на множество осколков.

Но я даже не вздрогнул.

– Вот же блядство! – заорал мой братец. – Я рисковал собственной жопой, чтобы отбить эту манду у Боунса, и теперь мне что, хер на воротник? Ни мести, ни денег! Но если ты полагаешь, что сможешь отмазаться, то сильно ошибаешься.

Кейн был крупнее меня, но меня это не особо пугало.

– Я сам дам тебе сорок миллионов, – произнес я.

– Что?!

По руке Кейна текла кровь, но он не обратил на это внимания.

– Я сам заплачу тебе за нее. И больше не будем возвращаться к этой теме.

Единственным способом угомонить Кейна, было предложить ему что-нибудь взамен. Он был упрямым и злобным человеком. И уж если он начинал завидовать, то это могло продолжаться до скончания времен.

– Ты чё, рехнулся?

Он посмотрел на меня таким взглядом, что я оторопел, – как будто мы никогда не знали друг друга и не были братьями.

– Ты что, влюбился в нее?

– Нет, – ответил я, стараясь, чтобы у меня не дрогнул голос.

– Так тогда какого хрена? Что ты сейчас говорил мне?

– То, что я ни при каких условиях не отдам ее никому. Ты понял, или нет?

Кейн замотал головой и отвернулся. Капли крови брызнули на столешницу.

– Ты хоть уделал ее, как я советовал?

Мне очень хотелось наврать ему, что Перл и сейчас болтается под потолком.

– Я не собираюсь отвечать тебе. Я заплачу тебе эти сорок миллионов, и ты заткнешься нахер!

– А как же Ванесса?

– Ее уже не вернешь, даже если мы убьем эту. Оставим это в прошлом.

– Ага. Тебе легко говорить, – хмыкнул Кейн. – Тебя же не было на ее похоронах.

– Кейн, – сказал я, сжимая кулаки. – Даже не думай пойти к ней!

– Нет, пойду.

Кейн поднялся из кресла.

– Если тебе наплевать на нашу сестру, то мне нет. Я не позволю Боунсу жить дальше просто так. А ты – мудак! Твои пое*ушки тебе дороже памяти Ванессы! Я любил ее. А ты, как я вижу теперь, – нет!